Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Свершилось чудо: эти потерявшие образ человеческий существа перестали ругаться, получая за это сигареты и еду.

Один раз Люба спросила меня, не могу ли я рассказать им какой-нибудь «роман». Я сразу не поняла, что она имеет в виду. Оказалось, они хотели, чтоб я им рассказывала романы, рассказы, фильмы.

Я охотно пересказывала им всё, что приходило мне на память из книг, фильмов и пр., и должна сказать, что более благодарных слушателей, чем оказались они, представить себе трудно.

Таким образом, я нашла ключ к их сердцам, и обстановка в камере стала сносной.

Через десять месяцев нашего пребывания в Курганской тюрьме в камеру вошёл начальник тюрьмы в сопровождении своих подручных и объявил нам с Нюсей, что мы освобождаемся досрочно, на два месяца раньше, «за благотворное влияние на заключённых».

Чувство жалости и брезгливости охватило нас, когда мы, покидая эту камеру, видели плачущих, обречённых, вконец искалеченных женщин.

Мы выдержали! Мы пережили Курганскую тюрьму — а это что-то да значит!

Мы вышли живыми оттуда, откуда никто не выходит, но выглядели мы, как два трупа, выкопанные из земли.

Шёл десятый год моего заключения (имея в виду отсиженные первые три года).

Я невероятно устала. Мне казалось, что прошлая моя жизнь — это книга, которую я давно читала; мне казалось, что я никогда не была человеком; когда я вспоминала своё давнишнее отражение в зеркале, мне казалось, что это была другая женщина из сказки, не я. Мне не верилось, что когда-то я спала на чистой удобной постели, ела за чистым столом из чистой посуды, всё это было так далеко, в таком тумане, что казалось неправдой.

После недельного пути нас с Нюсей привезли в Потьму, в Мордовскую АССР, в знаменитые старые политические лагеря, которые существуют с 1927 года, в лагерный пункт № 6 для женщин.

Впервые за десять лет заключения мы увидели посреди лагеря клумбу с цветами, деревья и чистый воздух.

Женщины работали на фабрике, где шили бельё для Советской Армии. Фабрика была тут же, в зоне.

В этом лагере был клуб, где стоял даже рояль, были пианистки, певицы — словом, самодеятельность работала. Всё как в сказке. Не верилось, что за эти десять месяцев в Советском Союзе ликвидированы лагеря усиленного режима и для политзаключённых жизнь в лагере стала более сносной.

Всё было ново для нас, но не долго меня радовала эта обстановка. Захотелось домой!

Так захотелось обнять детей, поцеловать маму, мою бедную маму, которая умерла в 1952 году, но я об этом не знала. Такая тоска щемила сердце, глаза беспрестанно наполнялись слезами.

Потьминское лагерное начальство предупредило Нюсю и меня, чтобы мы не вздумали здесь устраивать забастовки; они не знали, что у нас уже не было сил для этого, что мы до предела измучены и опустошены…

В потьминских лагерях я провела свой последний год заключения.

То одна, то другая заключённая стали получать из дому письма, в которых сообщалось, что очень многие возвращаются из лагерей, главным образом те, кто был осуждён Особым совещанием, так как Особое совещание ликвидировали.

Дошла и до меня очередь. Я получила письмо из дому: «Где же ты, ведь так много людей уже вернулось».

Какая-то новая атмосфера давала себя знать — в стране происходило что-то новое, ещё нам не известное, но начальство молчало, не было инструкций, чтобы нам об этом объявить.

С нами стали разговаривать совсем по-иному, вежливо, с доверием.

Многих из нас расконвоировали, и мы поселились в специальном домике, в полукилометре от лагеря. Мы ходили без конвоя, хотя и по определённому маршруту, но всё же чувствовалась какая-то относительная свобода.

Как-то раз, в выходной день, утром, к нам пришёл начальник лагеря и спросил, не хотим ли мы пойти в лес за ландышами. Стоял чудесный летний день…

Лес… ландыши… Какие забытые слова! Как защемило сердце…

В миг все оделись, вышли на улицу, привычно построились по пяти и ждём.

— Чего же вы стоите? Идите! — сказал начальник лагеря.

— А конвой? — спросили мы.

— Никакого конвоя, мы доверяем вам, идите в лес хоть на целый день.

Мы поверить не могли. Одни, без конвоя, в лес, за ландышами… это было что-то такое, от чего можно было сойти с ума.

Постепенно начали двигаться. Нас было человек сто. Сначала шли медленно, а потом побежали бегом, даже вприпрыжку.

Через четверть часа мы были в лесу.

Пели птицы, шептались деревья, нам всё улыбалось, нам казалось, что цветы нам кивают головками и приветствуют нас, усталых, несчастных.

Говорить никто не мог.

Мы разбрелись группками по лесу, плакали, смеялись, что-то говорили, но никто ничего не слышал. Каждый нёс в себе свои собственные мысли, воспоминания, картинки ушедшей жизни, всё, что было оставлено много лет назад. Все думали о там, к чему каждый стремился скорее вернуться…

Ландыши были в волосах, на груди, в поясах, мы собрали такие букеты, что не могли их взять даже в охапку. Мы целовали эти нежные, ароматные цветы, мы разговаривали с ними, мы украшали ими друг дружку, мы не могли надышаться ими.

Наш первый день на свободе, без конвоя, в лесу, среди цветов.

Уже садилось солнце, когда мы такие счастливые, обновлённые возвращались в свой дом, некоторые даже загорели за этот день.

Когда мы вышли из лесу и пошли по чудесной зелёной поляне, мы увидели далеко начальника лагеря, стоящего на крыльце своего дома.

Не сговариваясь, мы направились прямо к нему.

Он стоял бледный и очень взволнованно рассматривал нас. Несомненно и для него это было впервые в его практике.

Каждая из нас положила ему на крыльцо букетик ландышей. Он молча принял этот дар.

Мы пошли к себе.

В эту ночь все спали, как убитые, впервые за долгие годы, опьянённые лесным воздухом.

Моей подругой в Потьме была Наташа Коробенкова, очень красивая женщина из Владивостока. Там у неё остались мать, сын и муж.

Мы очень привязались друг к дружке, как это бывает в общем горе. Мы жили в одной комнате, целыми ночами разговаривали, рассказывая о своём прошлом, вместе радовались и вместе плакали.

Наташа работала в канцелярии, перебирала почту, а я ходила ежедневно в зону и руководила самодеятельностью.

Каждый день Наташа приносила свежие газеты и рассказывала, что слышала нового среди начальства.

Один раз Наташа прибежала и, задыхаясь, рассказала мне, что есть секретное указание с апреля по октябрь 1956 года распустить все политические лагеря.

Был конец мая.

Эта новость нас потрясла. Однако в лагере секретов нет, каждая лагерница своим путём узнала об этом, и среди заключённых началось невероятное волнение.

Буквально через несколько дней мы увидели, как столовая, где ело начальство, ремонтируется, чистится, моется. Явно готовится какое-то событие. Стало слышно, что режут свиней и коров и, конечно же, Наташа видела, как к столовой подвезли ящик с водкой.