Игорь Зотиков - Зимние солдаты

А я смотрел на него. Его глаза поразили меня. Это были веселые, почти радостные глаза человека, который совсем недавно испытал необыкновенное счастье, был поднят судьбой так высоко, что и сейчас продолжал ликовать, благодарный случаю. Наверное, поэтому он смотрел на нас с чувством то ли превосходства, то ли жалости. Ведь нам не повезло, и мы не прикоснулись, не испытали, не пережили того, что испытал, имел счастье испытать, он. Хотя по виду его, по изможденному, не чистому его лицу, на котором выделялись эти излучающие ликование победы глаза, я понимал, что он находится на высокой точке физического страдания. И я понял вдруг, что он недавно совершил подвиг, о котором и не мечтал, и знает об этом. А после этого – будь что будет.

И я позавидовал ему. Даже пожалел себя, и одновременно возникло чувство неловкости перед самим собой.

Конечно, я обязан хотя бы раз в жизни совершить что-то подобное, о чем молчаливо скажут глаза, чтобы вернуть долг этому человеку и еще тем, что лежат сейчас рядом с ним неподвижно, закрыв глаза, и тем, кто никогда их уже не откроет.

Забегая вперед, скажу, что большая часть всей моей последующей жизни была поиском: стремлением к ситуациям, позволившим бы мне пережить то состояние, в котором находился этот незнакомый мне солдат, может быть, не отмеченный официальной наградой герой. Всего лишь несколько раз в жизни мне, по-видимому, удалось почувствовать такую же радость, такое же удивление, такое же счастье от полноты жизни, от причастности к ее великим событиям, как тому человеку. Или видеть по глазам, что моим друзьям удалось это пережить.

Через десятки лет я вспомнил еще раз эту встречу, когда прочитал, что китайцы давно, тысячи лет назад, считали, что великие полководцы умеют вдохновить своих солдат идти в сражение и даже умереть, ликуя.

Все говорили, что второй курс будет легче. Но здесь нас встретило сопротивление материалов, и нам рассказали, как у студентов – будущих инженеров еще дореволюционных времен – ходила поговорка о том, что сдал сопромат – можно жениться. Смысл здесь очень прост: только после того как тебе удалось преодолеть сопромат, есть гарантии, что окончишь институт и будешь инженером, сможешь содержать семью. Мы быстро поняли, что поговорка не лишена оснований.

Особенно интересным предметом в это время стала для меня техническая термодинамика. Дело в том, что, изучая термодинамические циклы двигателей внутреннего сгорания, я надеялся понять, где на диаграммах этих циклов надо что-то добавить, чтобы получить теоретическое, термодинамическое обоснование работы моего водяного дизеля, и доказательство возможности его более экономичной работы. К сожалению, я не смог тогда догадаться сразу, как это сделать, а потратить на это больше времени не получалось. Вместо этого я с моими друзьями с удовольствием обсуждал другую, внезапно возникшую перед нами проблему, вытекавшую из второго закона термодинамики, – неизбежность тепловой смерти вселенной. Это следует из неудержимого стремления к максимуму энтропии, беспорядка во вселенной, или меры вероятности происходящих в ней процессов. Согласно этому закону, который на наших глазах вывел на доске лектор, внутри любой системы, где нет подвода и отведения энергии, все, что было относительно горячим, остынет, нагревая то, что холоднее. И со временем вселенная (все в ней находящееся) приобретет одинаковую температуру, и все процессы в ней прекратятся, вселенная умрет в тепловом смысле. Но эти процессы, говорил лектор, согласно тому же закону постоянного увеличения энтропии будут происходить не только с теплом. Все, что расположено высоко, опустится, а все, что низко, поднимется, достигнув одного уровня. Все яркое и светлое потускнеет, а все темное станет ярче и светлее, и, в конце концов, все в мире приобретет одинаковый серый цвет, и не будет сил в мире противостоять этому… А из того, что неизбежна смерть вселенной, следует вывод, что существовало и ее начало, закончил лектор с каменным лицом. С каменным, потому что тем самым он возражал постулатам лекций марксизма-ленинизма. На них лекторы безапелляционно заявляли нам, что конца миру не может быть, хотя бы потому, что мир, в конце концов, достигнет коммунизма, и стадия коммунизма будет вечна. Ну а раз не будет конца мира, не было и его начала, ведь Бога же нет…

Зотиков фотографирует образец антарктического льда. 1985

Пожалуй, только когда мы начали изучать теорию реактивных двигателей, возникали такие же неожиданные и волнующие выводы и вопросы. Например, лектор рисовал на доске тонкостенную трубу и показывал, что если эта труба будет двигаться в воздухе вдоль своей оси и в середине этой трубы начать подводить тепло, то возникнет сила, стремящаяся двигать трубу навстречу потоку, – сила тяги. Все это было нам понятно, мы кивали головами. И вдруг преподаватель спросил:

– А куда, как вы думаете, куда, к какому месту трубы приложена здесь сила тяги?

И мы осеклись. Ведь мы знали, что труба в нашем рассуждении была теоретическая, с бесконечно тонкими стенками, к ее торцу никакую силу не приложишь, к стенке тоже, потому что газ, воздух, в котором мы предполагали двигающейся трубу, был у нас идеальным, то есть не обладающим трением. И мы долго и радостно спорили.

Но в этом примере я опередил события. А, возвращаясь ко второму курсу, я должен отметить лишь, что по-прежнему почему-то находился в цейтноте. Может быть, мне не хватило душевной стойкости, душевной смелости при затратах труда и времени на выяснение термодинамической основы моего водяного дизеля уйти в сторону от стереотипных дорог? Обучение ведь предполагает последовательное и постепенное изучение предмета, считая необходимым освоение того, что проходят, не забегая вперед. Царил лозунг – конструируй, а не изобретай. А если появилось время и остались силы, займись спортом: гимнастика, бег, академическая гребля, бокс, альпинизм, парашютизм – все предлагалось на выбор и бесплатно. Кроме того, можно было заниматься в различных драмкружках, петь, танцевать, делать что угодно, но, подразумевалось молчаливо, – в рамках инфраструктуры института.

Во всем этом был лишь один маленький изъян: при приеме на первый курс института приемная комиссия отдавала такое явное предпочтение юношам по сравнению с девушками, что институт наш был практически мужской. Например, в нашей группе из двадцати человек было только три девушки. Не самых красивых, очень умных, но замученных учебой. Нам, мужчинам, было трудно удержаться, а им, слабому полу, наверное, еще труднее. И на экзаменах, и на зачетах преподаватели им почти открыто напоминали, что девушки здесь занимаются не женским делом.