Петр Григоренко - В подполье встретишь только крыс

– Петр Григорьевич, садитесь к столу. Да бросьте вы свой пакетик! Берите, что вам по вкусу. Что вы стесняетесь? Какой же вы зэк после этого!

Это бригадир меня пристыдил. И я вижу, что никто не придерживается своего пакета. Все берут со стола то, что кому нравится. А один, я вижу, вообще не имеет своего свертка, но ест с таким же аппетитом, как все. Чудесный был коллектив. Из 12 членов бригады – 11 бывшие зэки. Самый короткий срок у меня. Вслед за мной идет один с трехлетним, 3 – с пятилетним, 1 – с шестилетним, 1 – с восьмилетним, 3 – с десятилетним и 1 – с пятнадцатилетним. Взаимоотношения безукоризненные. Отлынивающих в работе нет. Последний кусок голодному товарищу отдадут. Левый заработок никто не заначит – передаст бригадиру – и тот в конце дня поделит по справедливости. Никто никого не обязывал. И все же в конце рабочего дня кто-то собирает и кладет в условное место ужин для ночного сторожа. Тот настолько привык к этому, что когда один раз кто-то забыл это сделать, сторож утром с обидой говорит: «А ужин забыли. Всю ночь на одной картошке и овощах».

Мне не повезло. На второй или третий день я поскользнулся и растянул ногу. 10 дней не работал. И все эти дни кто-то выходил на работу за меня. Ни одного дня пропуска у меня не оказалось.

Вскоре после того, как нога моя пришла в норму, и я снова начал работать, ко мне подошел бригадир:

– Петр Григорьевич, – сказал он тихонько, – за вами следят.

– Ну и пусть, я же лодырничать не собираюсь.

– Да нет же, следят те… менты тихие… сексоты…

– Это вам показалось.

– Нет, не показалось. Я их хорошо знаю.

– Ну и ладно, черт с ними! А вам большое спасибо.

Прошло еще несколько дней. Снова подошел бригадир.

– Что же вы не сказали, Петр Григорьевич, вы, оказывается, генерал?

– Бывший.

– Ну это все равно. Генерал! Что же вы не сказали?

– А чем тут хвалиться?

– Ну не хвалиться, ну мы хоть бы в дураки не попадали. А то приходит этот, который за вами следы топчет, сует мне под нос свою книжечку и «рассказывай все про генерала». Про какого генерала? – говорю я. А он: «не строй из себя дурачка. Что же он вам не говорил разве, что он генерал?»

Пришлось мне рассказать все бригадиру. Заканчивая рассказ, я добавил: «Знаешь, Харитон, я в кадрах этого тоже не говорил. Теперь „топтуны“ и туда донесут. Чего доброго еще выгонят. А мне надо бы жену подольше на море подержать. Не рассказывай пока что ребятам про мое генеральство. Может, подольше до кадров не дойдет».

– Да ребята все давно знают. Эти топтуны и их выспрашивают.

– Это плохо. Так мне, пожалуй, долго здесь не удержаться.

– Ничего, Петр Григорьевич, постараемся в обиду вас не дать.

Не знаю, помогла ли мне бригада или КГБ было таким «добрым», что не потребовало моего увольнения, но работал я до конца сезона. Ребята же просто горели, чтобы помочь мне чем-либо. Показывали всякие ходы, по которым я мог бы незаметно скрыться от слежки. Я смеялся. Благодарил ребят и говорил, что нам прятаться незачем: «Пойдем лучше выпьем вина, а он пусть облизывается издали».

В общем, все лето мы – пятеро москвичей – «укрепляли» овощную торговлю Ялты. Шестидесятилетний старик грузил овощи, а четверо спортивного вида молодцов следили за тем, чтоб этот старик не сверг, между делом, советскую власть. Богатая у нас страна. Средств на охрану власти хватает.

Холодало уже по утрам, когда вернулись мы в Москву. Соскучился я по своим новым друзьям. Почти каждый вечер бегал к Алексею Евграфовичу. Часто ходили вместе с Зинаидой. Она с ним тоже подружилась. Потом у нее возникла дружба и с его дочерью Леной. Эта дружба особенно укрепилась после смерти Алексея. От жены перебросилась на меня и наших сыновей. Сейчас Лена, ее сын Алеша, его жена Люба и их сынок Сережа просто родные нам люди.

Никогда не забыть мне вечера у Алексея Евграфовича. На столе всегда крепкий чай. Но дело не в нем, а в разговорах, которые идут вокруг чайника. Людям, не прошедшим наш путь, трудно себе даже представить, как трудно выбираться из-под навала догм, которым верил, руководствуясь которыми действовал. И никто тебя оттуда не вытащит, если не сам. Очень хорошо говорил Короленко о русском крестьянине, которого большевики собрались превратить в коллективиста; крестьянин – говорил он – должен сначала собственника пережить в себе. Вот так и нам, бывшим коммунистам, требовалось пережить свой коммунизм в себе. Наши встречи и беседы помогали нам пережить, а потому роднили. Каждая беседа как бы снимала слой за слоем идеологические напластования многих лет, помогала глубже понимать происходящее и даже как бы облегчала душу. Домой после такой беседы шел в бодром и радостном состоянии. Поэтому, очевидно, мы, бывшие коммунисты, и тянулись друг к другу. Кто нам поможет разобраться, если не мы сами? К Алексею Евграфовичу, как к магниту, притянуло не только меня, но и Валеру Павлинчука, и Генриха Алтуняна, и Ивана Яхимовича. В шутку молодежь называла тех, кто группировался вокруг Костерина: «Наша коммунистическая фракция».

По-видимому, даже и противоречия между поколениями имеют более мировоззренческую, чем физиологическую основу. В нашей «коммунистической фракции» были люди всех возрастов – от 30-летнего Павлинчука до 73-летнего Костерина и чувствовали мы себя в такой компании совершенно свободно. На встречи к Костерину шли с большим интересом. Впрочем, к нему шли люди самые разнообразные. Почти при каждом посещении приходилось встречать кого-то нового. Здесь я встретился и с супругами Белинковыми. Знакомства по сути не было, или, если было, то, как говорят в России, шапочное. Издали друг другу поклонились и разошлись. Я считал себя фигурой политически одиозной и потому не набивался в знакомые, особенно тем, кто явно сдерживался. Белинковы же сдерживались. Причину этого я понял после, когда они покинули СССР. Очевидно, готовясь к побегу из страны, они не хотели навлекать на себя подозрений неосторожными знакомствами. Они жили в квартире рядом с костеринской. Как-то зашли к Костериным и Алексей Евграфович представил нас друг другу. Я с любопытством взглянул на супругов. Об Аркадии я много слышал от Алексея, как о человеке высочайшего мужества и трагической судьбы. Два смертных приговора за написанные им произведения и изнурительная болезнь, поставившая его на грань смерти в лагере, и теперь продолжающая грызть его. О жене говорилось, как о человеке, которому Аркадий обязан тем, что живет. Она для него все – и врач, и медсестра, и мать, и жена. Ее теплом он окружен всегда, и это дает ему жизнь. Эти рассказы и привлекли мой благожелательный взгляд к супругам. Но дальше этого наше знакомство тогда не пошло. А теперь уже поздно. Аркадий давно в могиле. Отстрадался.