Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Мы пробыли в Иерусалиме несколько дней. И однажды утром я проснулась с твердым намерением вернуться домой. Я так тосковала по детям, беспокоилась о них! Особенно я беспокоилась о младших: Саре, Бат-Ами и Якове. «Ведь они такие еще маленькие, – думала я, – ведь Якову исполнился только год. И Тове тяжело там без меня. И родители озабочены, ждут меня».

Я помню, как рано утром стояли мы на остановке, дожидаясь автобуса на Тель-Авив. Геня умоляла меня остаться: «Не уезжай, Лея, останемся! Я больше не могу видеть страдания моей матери», а я ей отвечаю: «Я тоскую по детям, по родителям, я не могу без них – я еду домой!»

Дома знали срок моего освобождения из тюрьмы, и мой отец выходил к железнодорожной станции встречать меня все дни, пока я задерживалась в Иерусалиме, ко всем поездам, прибывавшим оттуда. Об этом стало мне известно по прибытии домой от других членов семьи. Папа только счастливо улыбнулся, увидев меня выходящей из вагона. Он был молчаливым человеком. Он никогда не говорил о своих душевных страданиях, а только опускал козырек шапки на глаза, чтобы не видна была отраженная в них боль. А мы понимали, что нельзя тревожить его в такую минуту.

Тут я расскажу о моих впечатлениях о пребывании в женской тюрьме в Бет-Лехеме. В тот раз мы были большой группой политзаключенных. Находились мы все вместе в большой комнате. Наши металлические кровати черного цвета стояли вдоль окон с решетками из толстого металла, окрашенного также в черный цвет. Такой же решеткой был огорожен узкий балкон, куда выходили двери камер. В конце коридора стоял длинный стол, за которым мы, политические заключенные, обедали. Камеры уголовных арестанток находились в коридоре под прямым углом к нашему. Это было на втором этаже здания. На первом этаже была квартира начальника тюрьмы с женой, там же располагалась кухня. Перед зданием был небольшой двор, примыкавший к зданию женского монастыря. Из «детей», как продолжали называть нас в организации, были арестованы на этот раз только Геня и я. Другие политзаключенные были старше нас на 5–10 лет. С нами была тогда Юдит, сестра моего будущего мужа Михаила, Сара Чечик, Рехка и Гута, с которыми мы потом встречались в России. С Гутой мы оказались вместе в эвакуации в Томске во время войны.

Начальник тюрьмы был высоким англичанином, полным, с глупой улыбкой на румяном лице. Его жена отличалась худобой. Волосы ее были тонкие и стриженые. Наши женщины ее недолюбливали и называли по-русски «Щепкой». Я тогда не понимала, что это означает. Наши женщины из группы политических получали продукты питания на кухне по весу на всю группу: мясо, крупы, овощи по отпущенной на каждого арестанта норме, и готовили сами. Поскольку они все работали домработницами в богатых домах, приготовленная ими пища была вкусной. Нас с Геней в очередь по приготовлению пищи не пускали. Но вскоре отняли у нас эту привилегию, не помню, по какой причине. Готовить стала для нас пышная, белолицая, черноволосая арабка-христианка. Она была бойкой и веселой, а сидела за убийство своего мужа. Она была богатой, среднего возраста женщиной. Через некоторое время ее освободили. Она все время говорила нам, что брат хлопочет о ее освобождении, и она уверена, что ему это удастся. В день своего освобождения она пришла к нам, сияющая от счастья, и расцеловалась со всеми нами на прощание. Женщины говорили, что богатых и за убийство не наказывают.

Еще две женщины отбывали свой срок за убийство. Одной – рыжей немолодой арабке – дали срок 15 лет. Она работала в доме начальника тюрьмы. Чем конкретно было вызвано ее преступление, я не помню. Она была серьезна и молчалива.

Самой интересной преступницей была красивая 18-летняя женщина, которая была продана своим отцом или братом в жены старику. Она не выдержала и убила мужа. Не помню, как она это сделала.

С уголовницами мы встречались иногда в коридоре, но главным образом на прогулках на крыше тюрьмы, огороженной высоким решетчатым барьером. Перед нами открывался исключительный пейзаж Иудейских гор и города Бет-Лехема. Через ограду видны были улицы и прохожие. Я помню, что при виде людей, прогуливающихся по улице, меня охватывало страстное желание быть на свободе среди этих людей. Несмотря на относительно неплохие условия заключения (в смысле помещения, питания, окружающих людей, которые относились к нам с Геней с особым вниманием, как старшие сестры к младшим), я страстно стремилась на свободу. Я считала дни и часы тюремного срока. Во время этих прогулок на крыше молодая арабка, убившая или отравившая своего старика мужа, пела и танцевала перед нами.

Мы не бездельничали в тюрьме. Там были иллюстрированные журналы о русских народовольцах, фотоснимки Софьи Перовской, Желябова, других их соратников. Не помню, на каком языке были журналы – на немецком или на русском. О встрече Софьи Перовской с матерью (женой генерала) перед казнью был в журнале трогательный рассказ: «Она положила голову на колени матери, скорчилась и лежала молча, как маленькая девочка…» А перед виселицей Софья подошла к каждому из осужденных на смерть и поцеловала всех, кроме предателя. Мне эти рассказы переводили, так как я не владела ни русским, ни немецким. Я подолгу смотрела на эти снимки. Особенно привлекало меня красивое лицо Перовской, ее лучистые глаза на круглом, молодом лице, похожем на детское.

Особое внимание уделяла мне Рехка, старше меня на 8–10 лет. Она пересказала мне содержание целого романа, который она читала тогда на немецком языке. И чувствовала я, что с Рехкой происходит что-то похожее на чувства и переживания той разочаровавшейся в любви женщины из романа, и потому она с таким волнением рассказывает мне содержание. Сестра Михаила Юдит тоже посвящала мне много времени, она научила меня читать по-русски. Иногда мы в своей камере устраивали «вечера танцев». Мы танцевали любимые тогда танцы хору, польку и краковяк под собственное пение. Не помню, по какому поводу было веселье. Мы, наверное, это делали, чтобы размяться.

Однажды к нам явилась комиссия для обследования женской тюрьмы. Она состояла из трех женщин. Среди них была одна высокая англичанка со строгим лицом. Увидев нас с Геней среди взрослых, она выразила недовольство, сказав, что нас нужно перевести в детскую тюрьму, в Иерусалим. Наши женщины ответили, что они этого не допустят, пригрозив голодной забастовкой, так как условия в детской тюрьме в Иерусалиме плохие, и там не место политическим заключенным. Но по-видимому, о нас забыли, и мы продолжали отбывать свой срок в Бет-Лехеме.

Были и посещения тюрьмы близкими: приходили главным образом друзья заключенных – члены организации. Когда кто-нибудь приходил в неотведенный для свиданий день, он поднимался на крышу соседнего монастыря, которая была на уровне нашего балкона. И тогда женщины переговаривались со своими посетителями, главным образом жестами.