Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Так и осталась в моей памяти Яэль Герзон с ее подбадривающей улыбкой: она стоит на стене в своем черном сарафане и машет мне платком.

Мы поднялись на борт парохода, который стоял далеко от берега. Нас встретил моряк. Позднее я узнала, что он был секретарем партийной ячейки экипажа судна. Он поздоровался со мной и взял мои документы у полицейского, объясняясь с ним по-русски. Он позвал двух женщин из обслуживающего персонала судна и демонстративно в присутствии полицейского приказал проводить меня в каюту первого класса. Последние его слова я поняла. У него был уже опыт в приеме высылаемых. В то время в СССР отношение к политэмигрантам было еще хорошим.

На борту судна не было богатых пассажиров, и я была единственной пассажиркой в первом классе. Женщины взяли мой багаж и отвели меня в каюту. Пароход стоял на якоре у берегов Яффо весь этот день и всю ночь. Я стояла у перил и смотрела на город. Мое состояние тогда трудно передать словами: тяжелая, охватившая мою душу подавленность была непосильной. Я думала: «Все считают меня смелой. Но ведь все случилось со мной из-за моей слабости. Как я допустила, что меня оторвали от моих любимых, заботливых родителей?! Как я могла нанести им такой удар?! Теперь я оторвана от сестер, брата – от всей семьи и от любимой Страны».

В течение 25 лет до моего визита в Страну в 1956 году каждой весной вспоминала я опьяняющий запах цитрусовых плантаций, которым в пору цветения был объят весь Тель-Авив. Вспоминался мне неповторимый аромат синего, с белой пеной волн моря (ни у Черного, ни у Каспийского моря нет такого запаха). Вспоминался мне вид моря вечером, когда цвет его кажется темнее, а цвет пены – еще белее. Летними вечерами весь берег был усеян людьми, которые выходили к морю после жаркого трудового дня. Они сидели и лежали на мелком песке тель-авивского берега и пели лирические песни. Любимыми песнями тех вечеров были «Красивые ночи в Ханаане» и арабские песни «Ялель-Ялели». В числе любимых мелодий были украинские песни. Их пение сливалось с монотонным шумом прибоя. Мы иногда выходили к морю своей группой, усаживались отдельно от взрослых, беседовали и пели.

Наша подруга Циля запевала своим сильным, красивым голосом, а мы подхватывали. Я в такие минуты смотрела на море, и мечты о неведомом будущем охватывали меня.

Весной я с особой остротой ощущала тоску по родине и близким, вновь и вновь пробуждая мечту о возвращении. Я знала, что она не может осуществиться скоро, но в глубине души я всегда верила, что в один из дней в далеком будущем я обязательно вернусь. Но ждать мне пришлось 40 лет…

Когда я стояла у перил на палубе и смотрела на Яффо, подошел ко мне молодой человек, агент фирмы, имеющей торговые дела с СССР. Не помню содержания нашей беседы, но помню, что он оказался одноклассником моего друга Меира по школе для мальчиков в Нве-Цедеке.

Спустя много лет я услышала от Меира, что этот агент торговой фирмы передал ему, в каком тяжелом состоянии он встретил меня на палубе парохода. На корабле на практике была группа студентов морского училища. Они подошли ко мне гурьбой, чтобы пригласить меня на обед. Яэль «большая» научила меня одному предложению по-русски: «Я хочу есть». Она шутила: «Зная это предложение, в России не пропадешь». Но студенты, окружив меня, говорили: «Пойдемте обедать», и я не могла понять, что хотят от меня эти веселые дружелюбные парни с одной-единственной среди них девушкой. Наконец, они взяли меня под руки и повели с собой в столовую корабля. Вечером за ужином я сидела в столовой с этой группой курсантов и с невыносимой тоской на душе смотрела в иллюминатор на освещенный город. Я чувствовала, что безвозвратно потеряла все самое дорогое для меня. Среди ужинавших были две девушки: одна – молодая блондинка-курсантка, а другая, постарше, модно одетая с крашеными губами, служила радисткой на пароходе. Разговор за столом шел обо мне. Один парень сказал: «Почему она такая грустная? Ведь она комсомолка и едет в Советский Союз!», а радистка ответила ему: «Ишь ты какой герой! Если бы тебя оторвали от родных, как бы ты себя чувствовал?» Интересно, что содержание этой перепалки я поняла. Может быть, благодаря украинскому языку, который я знала в родном местечке.

На корабле членов экипажа кормили исключительно вкусно и обильно. К обеду подавали четыре блюда, обязательно с десертом (чаще всего с пирожным). Кормили их по-королевски, особенно по сравнению с тем, что я обнаружила в Одессе. На первое обычно был суп или борщ, на второе подавали мясные или рыбные блюда с гарниром, на третье – компот.

Маму мою напугали в полиции: если она не даст мне с собой в дорогу питание, я буду голодать все время плавания. Но все десять дней пути я питалась вместе с членами экипажа.

Мама приготовила мне в дорогу две большие копченые рыбины. Не помню их названия, но в Москве продавали их тонко нарезанными по 100–200 граммов, и стоило это дорого. Кроме этих двух рыб, от которых я постаралась избавиться еще на корабле, так как стеснялась вести их в страну, где, как мне казалось, царило изобилие, были у меня еще консервы и большой бумажный пакет с печеньем, который мне в дорогу принесла моя подруга Геня из собственной пекарни их семьи. Разумеется, я не дотронулась до еды, которую мне дали с собой. Геня так баловала меня своими изделиями, что я ела только шоколадное печенье, а до простого вообще не дотрагивалась. Когда я предложила все это «богатство» двум женщинам на корабле, они категорически отказались. Жестикулируя руками, они объясняли мне, что это мне еще пригодится, так как в Одессе нечего есть. Но я им не поверила. Ведь в Палестине я слышала от коммунистов о крупных успехах социалистического строительства в СССР. А на корабле я собственными глазами увидела доказательства этому. С большим трудом удалось мне сунуть этим женщинам обе большие рыбины. Я оценила порядочность двух простых работниц корабля только тогда, когда села за стол в первый раз в доме МОПРа (Международной организации помощи революционерам) с палестинскими товарищами, высланными до меня. Они собрались в честь моего прибытия и категорически отказывались от привезенной мной еды, которую я поставила на стол. За ужином они объяснили мне, что страна вступила в борьбу за выполнение планов первой пятилетки по созданию основ социалистического строя. Пока в стране положение тяжелое, питание нормировано.

Уже по пути из ОГПУ в дом МОПРа я поразилась, видя среди прохожих детей и молодых людей в рваной одежде, часто с чужого плеча.

Но вернемся к моему плаванию на пароходе под названием «Одесса». Все дни пути я находилась в страшной подавленности. Когда судно подняло якорь и пустилось в плавание, я поняла, что оторвалась от семьи и Страны, возможно, навеки. Легла на мое сердце страшная тяжесть: мне хотелось плакать, а заплакать я не смогла. Спустя много лет я встретила в одном романе Кронина описание такого состояния после смерти любимого человека. Тяжелым камнем лежало горе на моей душе. Это была нестерпимая боль. Я чувствовала, чтобы освободиться от нее, необходимо заплакать, но глаза мои были сухи.