Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Я тянулась к Батье и Хиле (Рахели), приехавшим на учебу из Белоруссии на факультет языка идиш. Но в начале учебного года его закрыли и распределили студентов на литературный и исторический факультеты. Хиля выбрала наш факультет, исторический. Она была способной, красивой и веселой девушкой. Впоследствии она вышла замуж за русского студента с другого курса, с которым познакомилась в общежитии. Он погиб на войне, и она с ребенком осталась со своими родителями. Я встретилась с нею в доме ее родителей на окраине Москвы, когда ее дочери было уже 18 лет. Тогда в институте Хиля искала возможность подружиться со мной, и я тоже этого хотела, но Сима мне помешала. В 1936 году Хиля получила письмо от своего преподавателя из Белоруссии о закрытии еврейской школы, которую она только что окончила. Она дала мне его прочесть. Это было очень печальное письмо, и Хиля до слез жалела о закрытии любимой школы. Закрыли все еврейские школы по всему Советскому Союзу и центральную газету «А идиш эмэс» закрыли. Я не помню, какое объяснение было дано, но, мне кажется, то, что родители не посылают своих детей в школы, где преподают идиш. Хиля попросила меня вместе готовиться к экзаменам, но Сима опередила ее, и я не могла обидеть человека. Я предложила Хиле учиться втроем, но она отказалась, и я очень жалела об этом.

У нас были интересные лекции по истории античного мира и Средних веков. На первом курсе у нас была также история искусства, и мы посещали выставки в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Лекционные залы были большие, в форме амфитеатра. Историю России преподавал очень скучный человек. Этот пожилой, толстый мужчина с маленькими глазками, в очках, стоял на кафедре и читал нам с карточек, которые держал в руках. Это было очень скучно. Он рассказывал нам, что он – старый член партии и как рабочий-железнодорожник воевал на баррикадах Москвы против царя во время революции 1905 года. Профессор истории Греции и Рима был очень интересным человеком: красивым, высоким, полным, с седыми волосами. Он всегда входил в класс с улыбкой. Чувствовалось, что этот человек любит свою работу и студентов.

Мы сдавали экзамены два раза в год, в конце каждого семестра. Я очень волновалась перед каждым экзаменом. Когда я стояла у двери в ожидании своей очереди, мне каждый раз казалось, что я забыла все имена и даты. После первого семестра у нас был экзамен по истории Греции и Рима. Это был мой первый экзамен в институте. Я очень волновалась, но профессор встретил нас с улыбкой, не сходившей с его лица. Он велел каждому взять билет с вопросами из общей кучи перевернутых билетов. Когда я села и посмотрела на вопросы, выяснилось, что положение не столь страшное, и мои волнение и страх сменились сосредоточенностью на вопросах. Передо мной была студентка маленького роста, некрасивая, одетая, как провинциалка. Но она отвечала быстро, уверенно, громким голосом. Она закончила, и к профессору подошла я, однако, в отличие от нее, говорила тихо и неуверенно. Когда я остановилась, он сказал тихо, чтоб другие не слышали: «Смелее, больше смелости! На экзаменах надо держаться уверенно! Что ты думаешь, студентка, которая была перед тобой, знает материал лучше тебя? Нет. Ты ее слышала? Так надо отвечать на экзаменах! Смелость города берет!» Я поразилась: он что, учит меня делать вид, что я знаю, когда на самом деле я не знаю? Само собой, он имел в виду недостаток уверенности в себе, которую я совсем потеряла, что характерно для всех эмигрантов. Профессор не понимал, что я – эмигрантка, поскольку я уже научилась свободно разговаривать по-русски. У меня в произношении не было ничего показывающего, что это – не мой родной язык, кроме буквы «р»: у меня остался горловой звук, характерный для многих евреев.

Лекции мы записывали слово в слово, макали перья в чернильницы, встроенные в столы, и писали с максимальной скоростью. Советских учебников по истории еще не было издано, и мы пользовались учебниками, вышедшими до революции, которые преподаватели называли буржуазными.

Этот профессор однажды написал в стенгазету нашего факультета, куда обычно писали только студенты. Газета висела в фойе, и все собрались вокруг почитать. Заметка называлась: «Как я стал профессором истории Греции и Рима». Там он рассказывал, как на первом курсе провалился на экзамене по истории Греции и Рима, и надо было готовиться к осенней переэкзаменовке перед началом нового учебного года. Весь летний отпуск он катался с товарищами на лодке по Москве-реке и совсем не подготовился к экзамену, а когда пришел к своему профессору, забыл и то немногое, что знал раньше. Он не смог ответить ни на один вопрос и был уверен, что останется на второй год. Он пребывал в подавленном настроении, и ему было стыдно. К тому же было жаль расставаться с товарищами по курсу, с которыми он успел подружиться. Но когда он пришел в университет в первый день учебы и все-таки посмотрел список тех, кто переэкзаменовался, то увидел, что профессор поставил ему «удовлетворительно». Он продолжил учиться со своим курсом и начал основательно учить историю Греции и Рима. Его заинтересовало, что же в ней нашел такой замечательный человек, как его профессор, который простил ему незнание предмета и дал возможность учиться со своими товарищами и не потерять учебный год. Тогда-то он и обнаружил, что этот период истории человечества отмечен особым шармом, влюбился в этот предмет и избрал его своей специальностью, а впоследствии начал его преподавать и стал профессором.

В начале учебного года я получила телеграмму от Сали из деревни на Украине с просьбой встретить ее с двухлетним Димой на железнодорожном вокзале. В трамвае она рассказала, что арестовали ее мужа Бен-Иегуду. Она боялась, что ее тоже арестуют, и тогда что будет с ребенком? Она хотела, чтобы Сара Чечик или я позаботились о нем, если это случится, однако просила, чтобы ребенок остался со мной, а не с Сарой, ее ближайшей подругой. Она не объяснила причину, а я сама не поняла. Сара работала детским врачом в больнице и в детском доме, а жила она во дворе детдома. Так начались аресты всех товарищей, высланных из Палестины, и коммунистов, политэмигрантов из всех стран.

После открытого суда над Бухариным, Зиновьевым, Каменевым и их расстрела началось время массовых чисток. На всех заводах, во всех учреждениях проводились собрания членов партии и комсомола, где исключали всех наиболее активных и преданных людей, настоящих идеалистов и старых членов партии.

Открытый суд, на котором присутствовали иностранные корреспонденты, был подготовкой к массовым арестам, хорошей прелюдией к всенародной промывке мозгов. Ведь обвиняемые сами признали свое участие в заговоре с мировым империализмом с целью свержения и уничтожения Советского Союза – первого в истории государства рабочих и крестьян. Я помню, что, когда проходил суд, к нам зашел Давидович. Он был старше нас и считался в Палестине знатоком марксизма-ленинизма: он знал языки и читал произведения Маркса и Энгельса в оригинале. Понятно, что мы заговорили о суде. Я попросила его объяснить, как могли дойти до измены те люди, что делали революцию с самим Лениным: боролись против царизма, провели годы в тюрьмах, в сибирской ссылке или в изгнании. «Они не изменяли», – ответил он тихо, чтобы не услышали стены. «Как это, – удивилась я, – ведь они признались в измене в присутствии иностранных корреспондентов». – «Я знаю, какими средствами их заставили признаться», – сказал он и замолчал.