Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Первые два года пребывания в Советском Союзе после депортации из Палестины я жила в семье Мустафы и Сали. Тогда мы общались в основном на иврите, но писать на иврите, насколько я помню, мне в мою бытность в СССР уже не приходилось.

Кстати, Мустафа и Саля все время мне тогда повторяли: «Лея, хоть ты приехала сюда и по своей воле, но русский язык тебе придется учить обязательно. И только из-за тебя нам приходится говорить на иврите». Русским языком я овладела в совершенстве и с тех пор уже никогда на иврите не говорила. С родителями я переписывалась на идише, так как писать на иврите они не умели.

И мне вдруг очень захотелось хоть что-то сказать на иврите; я тогда еще подумала, что язык, который я знала практически в совершенстве, не может улетучиться полностью, даже если я не пользовалась им четверть века.

Но это оказалось далеко не так. Я осторожно придвинулась к юноше и спросила на иврите: «Ты из Израиля?» Он спокойно ответил: «Да». Тогда я продолжила: «Из Тель-Авива?», паренек утвердительно кивнул головой. Я замолчала, лихорадочно пытаясь сказать на иврите, что у меня в Тель-Авиве родители, сестры и брат, и, может быть, он их случайно знает. Но к огромному моему разочарованию, ивритских слов для этой фразы в моей памяти не сохранилось, и я непроизвольно перешла на идиш.

Идиш я помнила хорошо. Во-первых, это был мой родной язык, на котором я говорила с детства. Правда, потом почти десять лет я пользовалась в основном ивритом, разговаривая на идише только с родителями. С Мишей мы тоже довольно часто дома говорили на идише. Поэтому ничего не было удивительного в том, что идиш я знала намного лучше, чем иврит.

К моей радости, молодой человек довольно сносно говорил на идише. Он рассказал, что по профессии артист и сейчас летит в Лондон, куда его пригласили играть в каком-то еврейском театре. Моих родных он не знал, так как вообще недавно живет в Тель-Авиве, а до этого жил где-то на севере Израиля.

И вдруг я почувствовала, что кто-то следит за мной. На протяжении всего разговора с израильтянином на меня постоянно почти открыто поглядывал мужчина, заметно выделявшийся из окружения своим советским одеянием. Так одевались тогда почти все представители спецорганов невысокого роста: светлый китайский плащ и шляпа, натянутая на глаза.

Потом в венском консульстве я узнала, что это был представитель КГБ, сопровождавший двух каких-то мужчин в поездке по Израилю.

Этот сопровождающий открыто следил за мной, и в общем-то это было понятно, так как во времена Сталина, фактически не закончившиеся, несмотря на его смерть, выезжала за границу только определенная, очень малочисленная категория людей.

При этом они выезжали, как правило, по делам служебным. А тут вдруг по личному вопросу едет рядовой советский человек, да еще в Израиль. Правда, тогда еще существовали дипломатические отношения между СССР и Израилем, которые в этом же году были разорваны в связи, как писали советские газеты, с агрессией Англии, Франции и Израиля против свободолюбивого Египта.

Я заметила эту слежку и сильно испугалась, подумав, что мне могут помешать пересесть на скандинавский самолет. Я тут же, буквально на полуслове, оборвала разговор с молодым человеком и отодвинулась от него. Юноша удивленно посмотрел на меня, но, вероятно, все понял. Больше мы не сказали друг другу ни слова.

Слава Богу, все закончилось благополучно. Объявили посадку, и я, пройдя паспортный контроль, поднялась в норвежский самолет, летящий в Тель-Авив. Я тогда впервые летела на самолете, тем более иностранных самолетов я никогда в жизни не видела. Его внутренний интерьер, стюардессы и особенно питание резко контрастировали в лучшую сторону по сравнению с советским самолетом, на котором я прилетела из Москвы.

Примерно половина мест в самолете были свободными. В Израиль, кроме меня, из СССР летели, по-моему, только три человека, о которых я писала выше. И мы выделялись не только убогой одеждой, но и своими лицами, вернее, их выражением. Я, конечно, не знаю, каким было выражение моего лица, думаю, что таким же, но лица трех советских граждан, сидевших немного впереди, были серьезными, напряженными и какими-то хмурыми, как будто они летели на похороны или в тыл врага. Лица скандинавов, наоборот, выражали какое-то полное душевное спокойствие, а глаза светились веселым задором. Вели себя они шумно и раскованно, постоянно расхаживали по салону. Из нас четверых за весь полет, кажется, никто так и не оторвался от своего кресла. Я-то точно помню, что не только не вставала, но даже весь полет провела, не расстегивая ремней безопасности.

Вот тогда, вероятно, я впервые в жизни по-настоящему остро поняла, как уродливо коверкает душу человека тоталитарный режим с его коммунистическими идеалами, которые, к огромному моему несчастью, так жестоко искорежили и мою жизнь.

У нас была промежуточная посадка самолета в Турции, где мы находились всего несколько часов. Большинство пассажиров отправились в кафе. Я тоже села за столик, где уже было трое моих попутчиков. Я оказалась рядом с мужчиной 45 лет, как потом выяснилось, работником советского консульства в Вене. Он летел в Израиль со своим коллегой по каким-то служебным делам. Несколько минут мы сидели молча, и вдруг неожиданно для самой себя я сказала ему: «Я очень переживаю, так как 25 лет не видела своих родителей и всего через пару часов должна произойти эта встреча». Дипломат как-то совершенно безразлично выслушал мое предложение и без всякой связи со сказанным ответил: «Вы должны вести себя в Израиле очень благоразумно и тихо, чтобы по приезде в СССР у вашей семьи не было бы неприятностей». Больше за двадцать минут, которые мы провели за столом, он не сказал мне ни слова и смотрел на меня, как на пустое место. Да, впрочем, и между собой они тоже, кажется, обменялись одним или двумя ничего не значащими словами.

Прибыли в Тель-Авив строго по расписанию, где-то в два часа ночи по израильскому времени. Аэропорт в Лоде, который тогда, по-моему, еще не носил имя Бен-Гуриона, состоял из летного поля и всего одного небольшого административного здания. Это было накануне Пасхи, и в зале ожидания, куда нас привели, было довольно много народу. Вероятно, евреи со всего мира слетались в Израиль, чтобы отпраздновать пасху на Святой земле.

И вдруг я услышала, как кто-то закричал: «Лея, Лея!» В Союзе меня так называли только Михаил и друзья по Палестине, с которыми я в последнее время встречалась очень редко. Все звали меня Лена. Я давно уже привыкла к этому имени и как-то в первые секунды даже не подумала, что зовут именно меня. Крик был не очень громким, вероятно, кричавший хотел избежать стресса у меня от первой встречи после 25 лет изгнания. Я подняла глаза и в самом деле чуть не лишилась чувств: передо мной стояла моя старенькая, горячо любимая еврейская мама. Я бросилась к ней, и мы обе зарыдали в три ручья каждая. Немного успокоившись, мы направились к выходу, где проверяли документы. Молодой красивый парень, увидев мой красный советский паспорт, удивленно сказал на очень приличном русском языке: «О, я впервые вижу советский паспорт!» И тут я заметила, как сопровождающий советских дипломатов кагэбист впился в меня глазами, словно я была шпионкой и через минуту должна дать деру.