Нина Одолинская - Советские каторжанки

— Так вы же хотели бежать!

— Куда? — удивилась я. — Средь бела дня, из двойного оцепления? Я же не совсем идиотка!

— Все равно напишите, что собирались бежать, — какая вам разница? Так надо. Так будет лучше.

У начальника были какие-то свои соображения.

— Нет! Я написала то, что было. А наговаривать на себя не стану, — категорически заявила я.

Подумалось: если напишу, что хотела бежать, — кто знает, что меня ждет? Я ж из-под высшей меры. Добавлять срок некуда. Подведут опять под расстрел. Нет уж, если суждено погибнуть, то не таким нелепым образом... Я и вправду убегу, вот только немного окрепну. И если погибну, то на воле, а не из-за этого дурака с неисправным ружьем.

Долго болеть мне не дали. Собирали на этап мужчин, отправляли их в Норильск. Проводили тщательную санобработку. И меня с завязанной щекой и глазом направили в баню — носить в прожарку вещи мужчин.

И я таскала по сырому коридору бани охапки одежды, связанной узлами. От грязных вещей шел тяжелый запах. Мужчины были страшно истощены и измучены, они даже не стеснялись своей наготы, а мне было неловко. Я смотрело только под ноги или на лица — сочувственно-доброжелательные (о моих приключениях знали). Ни одного грязного намека, ни одного бранного слова я не услышала.

На следующий день этап ушел. В зоне остались одни женщины и «бытовики» из обслуги — их на лагерном жаргоне называли придурками (в отличие от работяг).

Несколько дней я работала в прачечной. Вечером возле барака столкнулась с Надей Бедряк из сушилки, и она сказала, что меня, наверное, теперь не выпустят из зоны, чтобы не убежала.

— Ну что ж, легче будет, — пожала я плечами.

— Ты что, на самом деле бежать собираешься? — спросила Надя.

Я почувствовала в ее тоне искреннее сочувствие, и меня прорвало. Горячо и убежденно я рассказывала Наде о своих планах, о том, что все равно убегу, что жизнь в таких условиях мне все равно не нужна, что я готова к смерти и не боюсь ее...

Надя — худенькая, стройная, с копной непокорных черных кудрей — терпеливо меня выслушала, а потом сказала:

— Не дури| Подумай лучше о другом. Вот смотри, еще год, ну два — и мы закончим эту стройку, сюда прилетят самолеты. Так неужели же нам ничего не будет за такую работу — мы же выстроили в тундре аэродром! Обязательно что-то будет. А такой срок — двадцать лет никто не будет отсиживать. Вот вспомнишь мои слова. Это чтобы попугать, дали такие сроки. И еще: у тебя дома мама ведь есть? Ну вот, ты помрешь, а ей переживать... Какое ты имеешь право приносить родной матери такие страдания, ну скажи мне?! Что, я не права? А так долго продолжаться не может. Все равно что-то будет... Я тебе говорю, поверь мне! Я тебе добра желаю! А ты домой писала? Напиши! Тебе хоть посылку пришлют...

Ничего я ей не ответила. О доме я просто старалась не думать, полностью отключившись от такой возможности — встретиться с мамой, с братом. Ведь если даже убегу и выживу — все равно нельзя искать связей с домом. Письма проверяют, по домашнему адресу найдут маму и начнут ее таскать на допросы. Еще и посадят. Нет, ни за что! Может, когда-нибудь потом, когда все наладится (а как наладится, я даже не представляла себе), приеду домой...

Но разговор с Надей запал в память. Ее дружеским участием я очень дорожила.

Мы лежали на верхних нарах, в тепле, настроение было хорошим. Внезапно внизу в проходе появилась голова коменданта.

— Кто пойдет вниз в каптерку поработать? — бодрым, добреньким голосом спросил он.

Все сделали вид, будто не слышат. Одни прикинулись спящими, другие вдруг заспешили в уборную. Никто не хотел идти в промерзший склад одежды и обуви, да еще на ночь глядя. За такую работу не получишь ни лишней пайки хлеба, ни каши. Взгляд коменданта уперся в меня. Я была в гостях на нарах, казалась лишней, а потому приметной.

— Ты пойдешь! Ну-ка, еще кого возьмем?

Ткнув в мою сторону, комендант шел дальше. Он набрал четырех девушек, велел одеваться и идти к каптерке. Отказываться было бесполезно.

Начальник каптерки, толстый и неповоротливый, велел вытащить все вещи на снег, а потом по счету внести обратно. Мы выволокли из избушки-каптерки тяжелые связки бушлатов, ватных штанов, валенок, свалили все в кучу, затем вынесли, гремя жестью, огромные связки котелков. Котелки при лунном свете блестели оцинкованными боками.

Посуды в лагере не было, ели из консервных банок из-под американской тушенки, да еще у некоторых были жестяные мисочки для каши, похожие на собачьи. Я спросила у каптерщика:

— А вы нам за работу по котелку дадите? Вон ведь столько перетаскали!

— Еще чего не хватало! — пробурчал тот. — Они у меня по счету. Платить, что ли, за них буду?

Я огорчилась и отошла. Но потом прикинула про себя: без платы мы не уйдем. Нечего жадничать, гражданин начальник!

Каптерщик зашел в избушку, а я быстро разогнула проволоку на связке котелков, насовала их под бушлат, схватилась за живот, побрела, вроде бы за нуждой. За бараком, в лунной тени, разгребла валенком снег и затолкала в яму котелки: итак, Марусе, Оксане, Ульяне, тете Соне и дневальной (в порядке мелкого подхалимажа), себе два — всего семь. Ну еще про запас парочку — и порядок! Оглянулась — никто не заметил, только предательски скрипел под валенками морозный снег, ярко светила полная луна. Каптерщика не было видно. Девчата тоже спрятали по паре котелков в ящики поблизости. Я отнесла за барак еще две красивые блестящие посудины.

Потащили связки обратно. Каптерщик считал тюки и проверял количество, поэтому носить можно было не спеша. Котелки он считать не стал. Велел свалить в угол — кучей. За работу даже «спасибо» не сказал.

Мы ушли в барак и принесли по маленькой радости своим друзьям и себе — не даром поработали.

Высокая, статная, красивая блондинка Юлька из Днепропетровска шла по проходу между нарами и искала глазами подходящую кандидатуру. Она собиралась в хлеборезку на свидание, и кому-то нужно было постоять «на шухере», чтобы ее не засек надзиратель. Ее взгляд задержался на мне. «Тощая, доходяга, она наверняка голодная и возражать не будет!» — решила, наверно, Юлька и подошла.

Вскоре мы вышли, одинаково одетые, чтобы не привлекать внимания, в ватные брюки и бушлаты, на голове — казенная ушанка, на ногах — подшитые валенки. Потом я осталась одна рядом с крылечком хлеборезки.

Мела поземка, свистело и выло в проводах, пели телеграфные столбы. Было темно, сквозь космы снежных зарядов поземки на черном небе сверкали звезды. И хотя зона было опоясана тройной добротной изгородью из колючей проволоки, а на вышках сидели часовые, зорко наблюдающие за освещенной тусклыми лампочками полосой ограждения, меня охватило ощущение враждебности и огромности этого стылого ночного мира, продутого морозными ветрами, прошитого бешено мчащимися прядями колючего снега; стало тоскливо и даже немного страшно. Ветер забирался за воротник, холодил сквозь бушлат спину. Рукавицы в спешке я не взяла, и руки в карманах тоже замерзли. Стала их греть испытанным способом — засунула за пояс брюк, добралась до теплого живота. Руки отогрелись, но самой сделалось холодно.