Нина Одолинская - Советские каторжанки

Вообще-то, с точки зрения изголодавшихся людей, заключенных кормили не так уж плохо. Но ведь энергии мы тратили несравнимо больше, чем люди, работавшие в нормальных условиях. Двенадцатичасовый рабочий день, совершенно официально установленный для заключенных, плюс к этому по часу на построение и переходы на работу и с работы — четырнадцать часов на морозе. Тяжелый, непроизводительный, зачастую бессмысленный труд не приносил удовлетворения — лишь тоскливое сознание безысходности, беззащитности перед обстоятельствами. А если учесть, что подавляющее большинство заключенных не чувствовали за собой никакой вины, такой труд угнетал вдвойне, становился проклятьем, мученьем, унижением.

Ульяна, Мария и Оксана нашли друг друга случайно. Перекинулись парой слов во время работы: кому что делать — кайлить, грузить тачку или возить ее. Маруся говорила на львовском диалекте, Ульянка — по-полесски, а бывшая сельская учительница из Ровенской области Оксана — на литературном украинском (впрочем, она отлично владела и русским). Я понимала их, а диалектизмы переводила Оксана, они легко запоминались.

Русский язык понимали все. Девушки много читали, знали русскую литературу. Мы условились говорить каждая на своем родном языке. Лишь Оксана всегда переходила на русский в разговоре со мной. Правда, поговорить удавалось редко. Тяжелый труд не располагал к общению во время работы, а после ужина все валились от усталости и шли спать. Засыпали задолго до сигнала отбоя. И ночь казалась очень короткой.

Тихая, застенчивая, похожая на итальянку Ульяна Дунчич говорила редко, да и то обращалась чаще к Марусе. Ее иконописную красоту нужно было разглядеть: она и в бараке не снимала косынку ручной вязки, надвинутую так низко, что видны были только ее огромные черные глаза да точеный носик. Даже когда Ульяна улыбалась, ее глаза оставались печальными: у нее погибли и отец и мать, никто ей не писал и ни от кого она не ждала посылок. Все очень любили ее за беззащитность и кротость.

Позже Ульяну увезли на этап, и больше мы о ней не слышали. До сих пор не теряю надежды узнать что-нибудь о ее дальнейшей судьбе.

Большеглазая, профессионально громкоголосая Оксана охотно рассказывала «что-нибудь из истории». Она очень любила свою профессию учительницы истории, обладала энциклопедической памятью. Родители у нее тоже были сельскими учителями. Отца репрессировали советские «освободители», и мать посылала скромные посылки ей и отцу.

Хорошенькая, голубоглазая и кудрявая Маруся явно была из интеллигентной семьи. Мать у нее умерла давно, отца забрали русские уже после освобождения Львовщины от немцев, и он погиб. Росла без матери при монастыре, где впитала доброту, терпимость и любовь к людям. Ее интуиция безошибочно срабатывала при определении плохих людей. Дружбу с ней я сохранила на всю жизнь. Мы несколько раз теряли друг друга — и вновь находили.

Неумолимо приближалась зима. Уже в конце сентября повалил снег и больше не таял. В октябре начались метели, снег в сугробах затвердел, его можно было резать но куски.

Палаточные бараки обложили слоем плотного снега, чтобы утеплить их. Железные печки топили круглые сутки, и все равно по утрам все углы покрывались инеем, а у спавших на нижних нарах волосы примерзали к брезентовой стенке.

Позже построили сушилку, ну а пока влажные валенки, рукавицы и все остальное сушилось под потолком. Когда начиналась пурга, подвешенные валенки раскачивались в такт порывам ветра. И тогда утром в палатке раздавался восторженный вопль:

—Девчата! Валенки качаются! На работу не пойдем!

В сильную пургу на работу действительно не водили. Не потому что щадили людей, а потому что вокруг рабочей зоны не было ограждения, не было вышек. Часовые сидели в маленьких будках. В пургу же терялась видимость. И еще не выводили, когда мороз опускался ниже сорока градусов. Правда, в дни «актированной» погоды нужно было обкладывать бараки снегом, возить снег для столовой, пекарни, бани, — но все же это было легче, чем работа на площадке.

И все же к тяжелой работе можно было привыкнуть, приспособиться, найти возможность устроить себе маленькие передышки, да и просто со временем втянуться в трудовой ритм. Гораздо страшнее были насекомые.

Вши ползали по телу, по голове, и не было от них спасения. Раз в десять дней устраивали баню с прожаркой одежды и белья, но это не помогало. Голову мазали керосином или соляркой — действовало какое-то время. В белье вши оставались. Стирать можно было только в той воде, в которой моешься, больше не полагалось; прокипятить белье было негде. А в бараке не было света. Кое-где по углам горели каганцы — фитили из бинта, опущенные в бутылку с керосином. И дрожащими бликами светились дверцы железных печек. Искать вшей на мороз не пойдешь, да и весь световой день приходится быть на работе — там не разденешься.

Я приспособилась прожаривать белье в бараке. Выстиранное сушила перед открытой дверцей печки или проглаживала швы о ее раскаленный бок. Вши трещали и осыпались. На какое-то время становилось легче.

Клопы сидели гроздьями под досками нар. От них не было спасения. К счастью, я умела мгновенно засыпать и только утром чувствовала, как горит искусанное за ночь тело. Многие девушки не могли спать по ночам. Зачастую трудно было различить чесотку и зуд от вшей и клопов. Периодически устраивался «клопомор»: в рабочие часы плотно закрытые бараки окуривали внутри едким сернистым дымом. Это слабо помогало — клопов было слишком много, а полотняные стены в палатке были недостаточно герметичными.

К зиме нам выдали одежду: телогрейку, бушлат, ватные брюки, валенки и ватные солдатские шапки. Одежда была новой, приятно пахла краской.

Наступила полярная ночь. И только днем, с одиннадцати до четырех, в серых сумерках виден был окружающий мир.

Зима вступила в свои права, а меня с каждым днем все сильнее сверлила мысль: бежать! Бежать от этого воше-клопиного ада, от непосильной работы, от рабского унижения!

Я уже знала, что до Норильска по узкоколейке двенадцать километров, что там много строек. И придумала: убежать в Норильск, там укрываться на стройке, где топят печи, пока не перестанут искать. А потом уехать в Дудинку и оттуда по дороге (обязательно же должна быть дорога!) вдоль Енисея уйти на юг.

В первых числах декабря я решилась. Утром, когда привели но работу, возле инструменталки сказала Оксане:

— Сегодня я уйду.

— С ума сошла! Куда ты пойдешь? Зима, мороз — пропадешь. Нинка, не ходи, прошу тебя! Умоляю!

В ее голосе послышались слезы. Но я решительно обхватила ее за плечи, прижалась щекой к щеке, чмокнула куда-то возле уха — и пошла.