Марк Ферро - Николай II

Единственное упоминание о внешнем мире — 22 мая: «Сегодня годовщина начала наступления армий юго-западного фронта! Какое тогда было настроение и какое теперь!»

И позже: «Господи, помоги и спаси Россию!»

Наставник Алексея Пьер Жильяр, который оставался с императорской семьей до самого конца, сообщает, что единственным утешением императора во время его домашнего ареста в Царском Селе было чтение французской прессы. Разумеется, республиканской.

Он, без сомнения, ожидал не меньшего от монархической печати, которая — в частности, «Аксьон франсэз» — писала, что царь отрекся «по собственному желанию ради спасения своего народа от революции». Александра неоднократно прибегала к этому аргументу во время их заточения в «золоченой клетке» Царского Села. Каждый раз, когда Александра жаловалась по поводу поднадзорного режима, который все усиливался, она говорила, что «царь отрекся от престола, чтобы избежать кровопролития». Некоторые английские газеты утверждали, что «эта революция не является антидинастической или антиаристократической, она — антинемецкая». Однако англичане не прожили такого участия к судьбе царя — «самого верного из союзников», — как французы. «Следует сначала обратиться со словами приветствия к благородному государю, имя которого связано с союзом между нашими обеими странами», — писал Альфред Калю в «Фигаро» и также в «Голуа». Все эти выдержки из газет были перепечатаны в «Журналь де деба», который читал Николай и где приводились статьи, утверждавшие, что «династию Романовых не трогают». Что ж, действительно, до созыва Учредительного собрания ликвидация монархии оставалась пожеланием или возможностью, но еще не реальностью.

Естественно, и в настроениях печати должны были произойти перемены. «Канар аншене» не упустила случая съязвить по поводу тех, кто еще недавно был на коне, а теперь никто: «Вчера царь был неприкосновенной личностью, сегодня же…» И на карикатуре — Николай II, босой, в тюремной камере, говорит: «Ах, если бы Густав [Эрве] мог меня освободить!»

Густав Эрве, социал-патриот, после отречения царя написал полную энтузиазма статью, подхваченную всей прессой. Ни единого слова против бывшего царя. В ней, правда, говорилось, что «монархизм повержен, но славизм остается… Союзное дело одержало, таким образом, свою самую замечательную победу; за армией наконец будет стоять современная, честная, патриотическая администрация… Какой страшный удар для кайзера… Какой пример для немецкого народа».

По мнению Эрве, все объяснялось ненавистью русских к чиновникам-германофилам типа Протопопова, и вот с их господством покончено. Самого Николая II эти утверждения, в значительной степени преувеличенные, не затрагивали. Разве не подтверждалось это тем, что при известии об аресте царя Густав Эрве и все горячие сторонники глобального потрясения проявляют обеспокоенность: «Позволят ли нам наши русские друзья сказать с полной откровенностью, что арест царя вызвал у нас легкое содрогание. Вступив на этот путь, известно, с чего начинаешь, но не известно, чем кончишь».

И далее Эрве высказывает то, чего опасалось большинство французских руководителей — Рибо, Пенлеве, Петен, — не говоря об этом открыто: как бы беспорядки не помешали военным действиям, а революция не сорвала намеченного русского наступления и — кто знает? — как бы русские не подписали сепаратного мира.

Усиленное внимание французской печати к этим проблемам настолько обманывало читателей, что даже бывшему царю чтение ее доставляло истинное утешение.

Когда Керенский пытался спасти жизнь Николая II, его, безусловно, побуждали к этому гуманные соображения. Однако он также исповедовал свою конкретную идею революции: она должна прежде всего избавить народ от кровопролития, покончить с унижением и не превратить палачей в жертвы, а жертвы — в мучителей. Таких идеалов придерживался не он один, однако у него они проявлялись с большей силой и убедительностью, чем у других революционеров. И это объясняло его популярность. Как все русские социалисты, он был республиканцем, и в деле, касающемся судьбы царя, никто не подозревал его в махинациях, преследующих политические цели.

В апреле 1917 года он обратился к восставшим солдатам со следующей патетической речью:

«Два месяца прошло с тех пор, как родилась русская свобода. Я пришел к вам не для того, чтобы вас приветствовать. Наше приветствие давно уже послано вам в окопы. Ваши боли и ваши страдания явились одним из мотивов всей революции. Мы не могли больше стерпеть той безумной и небрежной расточительности, с которой проливалась ваша кровь старой властью. Эти два месяца я считал и продолжаю считать и сейчас, что единственная сила, могущая спасти страну и вывести ее на светлый путь, это есть сознание ответственности каждого из нас без исключения за каждое слово и каждое действие его. И вот вам, представителям фронта, я должен сказать: мое сердце и душа сейчас неспокойны. Тревога охватывает меня, и я должен сказать открыто, какие бы обвинения ни бросили мне в лицо и какие бы последствия отсюда ни проистекли. Идет процесс возрождения творческих сил государства, устройства нового строя, основанного на свободе и на ответственности каждого; так, как дело идет сейчас, оно дальше идти не может, и так дальше спасать страну нельзя. Большая часть вины за это лежит на старом режиме. Сто лет рабства не только развратили власть и создали из старой власти шайку предателей, но и уничтожили в самом народе сознание ответственности за свою судьбу, за судьбу страны. И в настоящее время, когда Россия идет прямо и смелыми шагами к Учредительному собранию, когда она встала во главе демократических государств, когда каждый из нас имеет возможность свободно и открыто исповедовать всякие убеждения, вся ответственность за судьбу государства целиком и полностью падает на плечи всех и каждого в отдельности. В настоящее время нет и не может быть человека, который бы сказал: я говорю, но за свои слова не отвечаю.

Товарищи солдаты и офицеры! Я не знаю хорошо, что вы чувствуете там, в окопах. Но я знаю, что происходит здесь. Может быть, близко время, когда мы скажем вам: мы не в состоянии дать вам хлеба в том количестве, какого вы ждете, и снаряжения, на которое вы имеете право рассчитывать, и это произойдет не по вине тех, кто два месяца тому назад взял на себя формально и официально ответственность перед судом истории и лицом всего мира за честь и достоинство родины. В настоящее время положение русского государства сложно и трудно. Процесс перехода от рабства к свободе не может протекать в форме парада, как это бывало раньше. Это иная стадия с целым рядом недоразумений, взаимных непониманий, на почве которых дают свой пышный цвет семена малодушия и недоверия, превращающие свободных граждан в людскую пыль. Прошло время изолированных государств. Мир давно уже превратился в единую семью, часто враждующую внутри себя, но связанную самыми тесными узами — культурными, экономическими и всякими другими. Вырвать из этого целого единое государство, оборвать его связи с внешним миром — значит отсечь от него живые члены, обречь его, быть может, на смерть от истечения кровью. В настоящее время торжеством новых идей, созданием демократического государства в Европе мы можем сыграть колоссальную роль в мировой истории, если сумеем заставить другие народы пойти нашим путем, если мы заставим и наших друзей и врагов уважать нашу свободу. Но для этого нужно, чтобы, они увидели, что с идеями русской демократии бороться невозможно. Этот путь мы можем пройти лишь как организованное, сильное, внушающее уважение и единое государственное тело. Если же мы, как недостойные рабы, не будем организованным, сильным государством, то наступит мрачный, кровавый период взаимных столкновений и идеи наши будут брошены под каблук того государственного принципа, что сила есть право, а не право — сила. Каждый из нас — от солдата до министра и от министра до солдата — может делать все, что хочет, но должен это делать с открытыми глазами и поставить служение общему выше частного.