Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

10 января 1941 г.

Каникулы прошли бездарно — умудрилась подцепить ангину и почти неделю просидела дома. Так и пропало время, намеченное для поисков работы или учебы. Мысли эти я не оставила, но совмещать это со школой и уроками будет трудно. Из-за болезни не попала я и на «Баядеру», билеты на которую купили для всего нашего класса еще до Нового года. Я так огорчилась, что мама взялась обменять мне билет на другой день, когда снова пойдет этот спектакль. (Хотя я еще ни разу не была в Музкомедии, но хотела посмотреть именно «Баядеру». Галка видела ее раньше с Донькой и говорила, что спектакль потрясающий.)

И вот вчера я была в театре. Одна, потому что Адка не хотела идти, а Костя уехал на все каникулы к родственникам в Новгород. И до сих пор не могу придти в себя от возмущения и даже, вроде, от обиды, ну как если бы меня обманули в чем. По радио я слушала сценки и арии из разных оперетт, и музыка мне нравится. Правда, я не понимаю, почему в этих спектаклях актеры говорят какими-то неестественными противными голосами. Но то, что я увидела, показалось мне до того глупым, что было просто удивительно, как это публике нравится — смеются, аплодируют, вызывают на «бис»… На сцене бегают, пищат какие-то дамы-кривляки, дурацкие «кавалеры» в цилиндрах и «принц» в чалме, дергаются как марионетки, ногами дрыгают, изображают «любовь» — смотреть противно. Я сначала пыталась пристыдить себя — мол, несовременная, наверно, я, если все в восторге, а до меня не доходит это искусство… Но когда на сцене появились девицы в прозрачных шальварах [14] Шальвары (мн. устар.) — то же, что шаровары. Широкие штаны, заправляемые обычно в сапоги. , с голыми животами и грудями, чуть прикрытыми серебряными тарелочками на шнурах, мне стало так тошно, что я встала и пошла через весь зал по центральному проходу, откровенно топая каблуками. На меня оглядывались и шикали, а я даже усмехалась: «Вам это нравится? Ну и на здоровье! А меня — увольте!». Правда, в дверях билетерша меня чуть не тычками в спину выпроводила, ну да наплевать, хорошо хоть, что я одна была. Жаль только, что билет дорогой. И что там Галке могло нравиться? И как ей было не стыдно перед Донькой за этих девиц?

Из существенного, происшедшего за каникулы, пожалуй, стоит еще записать и еще одно мое недоумение, хотя это, как говорится, совсем «из другой оперы». На днях я, от нечего делать, взялась наводить порядок в книгах. Сначала среди своих учебников (они все умещаются в ночном столике возле кровати) отобрала те, которые могут еще пригодиться, а которые сдать в школьную библиотеку. А потом решила перебрать и все те книги, которые в тумбочке под аквариумом. В основном там папины книги, но есть кое-что и из беллетристики. И вот обтирая пыль с синих томиков Ленина, я перелистала некоторые из них, и оказалось, что там есть интересные письма, споры Ленина по разным вопросам. Здорово метко он иногда высмеивает своих противников. (По обществоведению нам задавали конспектировать некоторые статьи Ленина, но пользовалась тогда брошюрками, а Собрание сочинений в руки не брала). Потом взяла один из толстенных томов стенограмм партсъездов ВКП(б) — попался за 1925 год, ХIV съезд, первый после смерти Ленина, — и начала перелистывать его с конца. Там напечатаны приветствия делегаций съезду от всяких заводов и фабрик. Речь у них часто совсем простая, даже малограмотная иногда, но говорят искренне, от души. И многие подарки съезду привезли. Одна делегация подарила макет мавзолея Ленина, другая — отремонтированный паровоз! (и куда только его поставили?), а от одной фабрики — расчески для волос! («Пусть этими расческами чешут того, кто пойдет вразрез с коммунистической партией!»). А одна ткацкая фабрика преподнесла портрет Сталина из лоскутков материи, которую делают на этой фабрике. Рабочие какого-то сахарного заводика на Украине привезли даже монумент вождя — И.В. Сталина, высеченный из глыбы сахара в 11 пудов весом. И так как в двери он не прошел, то его в фойе оставили и пригласили всех делегатов съезда во время антракта его посмотреть, и все аплодировали и смеялись (и Сталин тоже смеялся?). Потом я стала немного и в текст вчитываться, не все подряд, а то, что в глаза бросается. И вот удивило меня, как резко обрывали выступающих, какие выкрики с мест были грубые, и вообще шумно, видать, было в зале. И почему-то чаще всего ленинградских выступающих ругали, и мне даже обидно за них стало. (Сейчас возьму этот том и кое-что, что попадется, выпишу для примера).

Вот Виноградова говорит: «Я красноречиво говорить не умею, выражаюсь как могу, по-рабочему, я 37 лет работаю и учил меня станок… Здесь обвиняют нашу ленинградскую делегацию, ее руководителей, это членов партии нашей ленинградской организации очень обижает. Кто может поверить тому, что вдруг т.т. Крупская, Зиновьев, Каменев — меньшевики? Мы знали и всегда будем держаться той мысли, что они являются первыми учениками и выполнителями ленинского учения». (Значит, даже Крупскую обзывали!)

А вот рабочий Путиловского завода говорит, что на съезде «рабочим замазывают рот», что резолюцию парторганизации их завода не поместили в газете и на съезде не хотят слушать. А ему в ответ с мест крики: «Бросьте здесь демагогию разводить! Кончай пожалуйста!». Он: «Тут товарищи говорят: демагогия. Никакой демагогии нет». Голоса: «Довольно, слезай, хватит болтать. Долой!» (Шум, звонок председателя). Он: «Хорошо, товарищи, я приеду на завод, а когда меня спросят: “Ну, как отнесся съезд?” — я скажу: не давали ничего говорить против съезда и все».

Моисеенко: «Ничего, пошлем своих докладчиков, они расскажут» (Шум). Он: «Нехорошо это, товарищи. Если вы тут говорите о внутрипартийной демократии, а сами в то же время выступающего от станка рабочего прерываете, не даете говорить»… В общем, так и прервали его, не дали выступать.

И еще один рабочий с фабрики Халтурина пытался выступить, и тоже его прерывали: «Вас послали приветствовать, а вы что?!». Он даже сказал: «Меня не испугаешь. Я скажу то, что хотел сказать!», но его тоже оборвали, высмеяли, и он закончил, как и предыдущий рабочий: «Рабочие сказали мне: ты, тов. Горелов, привези нам, как съезд отнесся к твоим словам. А я, товарищи, заявляю, что на съезде мне не давали говорить»…

Да что же это получается?! Ведь партия рабочих и крестьян. Даже если эти выступающие чего-то не понимали, неправильно говорили, то разве можно было с ними так?! Да и не только с ними. Даже Надежду Константиновну Крупскую обрывали грубо и одергивали, когда она в защиту ленинградцев выступала. Не буду уж цитаты приводить — мне прямо не остановиться, готова чуть ли не целые выступления из этого тома переписывать, так они меня разволновали почему-то. Конечно, я не могу вникнуть в суть этих споров, но вот сама обстановка, крики, прерывание выступающих, грубость — все это меня очень поразило. Не ожидала я, что на таких высоких собраниях может такое быть.