Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Забыла сказать — к этому времени мамин брат Николай (тот, что вместе с бабушкой пришел к нам осенью из Лигова и работал на электростанции, которая давала ток для военных предприятий, потому у него была бронь) — так вот, Николай получил повестку в Военкомат и призвался в армию. Но дня за два до этого он вышел из дому и не вернулся. Мы узнавали про него в Военкомате, но он и туда не приходил. Так он и пропал… Наверное, умер где-то на улице. Он очень ослаб и труднее переносил голод, чем мы с мамой и бабушкой. Не хотел двигаться, с трудом заставляли его умываться. Частенько ему трудно было идти домой, и он после смены оставался на работе и там спал. Мы привыкли к его отлучкам, поэтому не сразу обеспокоились, когда он исчез… (Попытки узнать о его судьбе уже после войны ничего не дали).

Итак, к моменту, когда меня уволили с работы, мы жили втроем — мама, бабушка и я. Надо было немедленно думать о новой работе. Но найти ее было очень трудно. Разумеется, мечталось и о рабочей карточке, пусть хоть и самая трудная работа. Начались долгие изнурительные походы в поисках работы. Обходила сначала все учреждения, мастерские, госпитали неподалеку от дома. Но нигде ничего. Потом стала удаляться кругами все дальше и дальше. И тут особенно бросилось в глаза, как за месяц еще больше вымерз и будто умер город. Уже не тропинки среди сугробов, а снежные траншеи почти по пояс. Заиндевелые стены домов и айсберги развалин. Спутанная сеть оборванных проводов обросла мохнатым ледяным мхом. И над всем этим сквозь дымные сумерки чуть пробивается багровое солнце. Такое редкое в прошлые годы, и вдруг зловещее, будто излучающее холод и смерть…

Наступило отупение и будто атрофировались все человеческие чувства. Помню, как шла по узкой снежной тропе, а впереди меня маячила фигура прохожего. Вот он остановился, долго копошился с одеждой, присел, привалясь к снежной стенке… Я уже приближалась к нему и поняла, что этого человека застал приступ поноса… Но и не подумала вернуться или переждать, механически продолжала передвигать ноги и прошла мимо, почти задевая сидящего на корточках. Ни у меня не было стыда, ни у него.

Случалось и хуже. Не имею права умолчать и об этом. В один из февральских вечеров к нам пришел друг Николая еще по жизни в Лигово, его тезка — Коля Триер. Был он такой страшный и слабый, что еле узнали: кожа обтянула лицо и обнажила оскал десен. Весь закопченный, видно, не мылся совсем. Зарос щетиной. Сел возле печурки, выпил кипятка и стал дремать… И вот, жутко вспомнить о себе, но это было… И у меня, и у мамы с бабушкой одновременно появилась мысль: «Он не жилец уже. И спасти его нам нечем…». И вслед за этим боязнь, чтоб он не умер здесь, у нас… И бабушка стала расталкивать его, будить. Уговаривала идти домой — уже поздно. Мы с мамой молчали и не мешали этому. Он с трудом встал и ушел, держась за стенку. Больше мы его никогда не видали. (Недавно я спросила маму, помнит ли она этот случай. Она его забыла…).

В феврале 1942-го в течение недели умерли все три моих двоюродных брата, дети бабушкиного старшего сына Васи. Он был на фронте, а его жена Мария с детьми жили где-то в Гавани. Когда умер Толя (14 лет), то не было сил хоронить его и труп положили в чулан. Потом через несколько дней скончались и оба младших, Олег и Игорь. Их отнесли туда же. А когда пришла похоронная команда и стали выносить, то увидели, что крысы обгрызли трупам ноги. С этого времени Мария помешалась… Так рассказала их соседка по квартире. Были это белокурые сероглазые мальчишки. Толя все злился, что голова у него в крупных завитках, «как у девчонки», и даже пытался остричь себя наголо. Озорник был большой и весельчак… Дядя Вася вернулся после окончания войны без ноги. Ходил на костылях, много и страшно пил. А как выпьет, то всегда пел и плакал. Он гитарист был отличный. Потом уехал куда-то на Север и исчез…

Ходить каждый день в поисках работы не было сил. Все чаще ноги становились как ватные и отнимались на несколько часов. Перестала ходить на работу мама: театральный институт эвакуировался в январе, а мы ехать с ними отказались. Все труднее становилось справляться с необходимыми домашними делами. Да и каждое, даже самое простейшее, выросло в сложнейшую проблему, для решения которой каждый раз требовалось предельное напряжение всех сил и, главное, воли. Так, для того, чтобы утром встать с кровати, надо было буквально заставить себя силой. Мы спали с мамой вместе, чтоб теплее, и укутывались не только двумя одеялами, но еще и ковром. В комнате темно, холод, как на улице, — вместо стекол фанерки. Во сне виделось что-нибудь из мирной жизни и непременно про еду. А тут сразу вспомнишь обо всем, и так захочется продлить сон… Потребность в сне стала какой-то патологической, могли спать бесконечно — и под вой сирены, и при грохоте обстрелов. Хорошо, что нас было трое, и когда на одну из нас нападало такое сонное оцепенение, то остальные двое пугались и всеми способами старались из этого состояния вывести. Сначала «заболела» сном бабушка. После того, как нам с мамой можно стало утрами поспать подольше, мы все чаще не хотели будить друг друга и так дремали допоздна, и тут уж бабушка начинала ворчать, нарочно гремела дровишками, пустыми ведрами, напоминала об очереди за хлебом, и это вынуждало нас подняться.

За водой приходилось ходить на четвертую Красноармейскую, где был пожарный кран и из него медленно бежала струйка. Вокруг все обледенело и кран оказался в ледяной воронке, на которую взбирались и как-то приспосабливались удерживаться, пока бидон наполнялся водой. Выстраивалась очередь, все с саночками, на которых ведра, кастрюли или просто чайник. Очень трудно было привязать к саням наполненную посуду, чтоб довезти до дому по ухабам и не пролить. Частенько проливали и снова возвращались в очередь, тропа поэтому была обледенелая и двигались по ней чуть не на карачках. А самое трудное было — подняться с бидонами, наполненными этой драгоценной водой, по лестнице на наш четвертый этаж: ведь лестница тоже вся обледенела,

Разумеется, берегли каждую каплю воды. Но пили много, кипяток — единственное спасение от холода и создает иллюзию наполненности желудка. А ведь надо еще хотя бы умываться каждый день. От возни с печуркой и коптилками (свечи давно кончились) были в копоти и лица, и руки. Немножко теплой воды наливали в тазик и, намочив полотенце, обтирались. Иногда пытались обтереть и тело — частями, т. к. холодно: сначала одну руку оголишь до плеча, быстро обмоешь ее и сразу снова кофту наденешь, потом — другую… А уж голову если раз за месяц удавалось вымыть, то это уже хорошо. Про стирку и говорить не приходилось — просто убирали грязное белье «до лучших времен».