Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

На следующий день я подкараулила Николая Николаевича при выходе из института и пошла провожать его до остановки трамвая. «Ну, что вы можете сказать о моем… (и запнулась — «женихе»? Но он еще никогда не говорил мне об этом) о моем мальчике?» — неловко закончила я. А он, отвечая, подхватил это словечко: «Такие мальчики, как этот, раз в десять лет рождаются. У него голова логика. Он позволяет себе ставить такие вопросы, рассматривать такие проблемы, о которых мы, старшее поколение, даже и задумываться-то боимся…». И добавил: «Но то, чем он занимается, в наше время очень опасно. Очень».

Я сказала Алику об опасениях Власова. Он ответил, что и сам это понимает. И что, к сожалению, сейчас приходится работать в расчете лишь на «ящик письменного стола». Но так в истории бывало неоднократно — идеям свойственно опережающее развитие. Но он убежден, что наступит время, когда появятся целые научные коллективы («может быть, даже институт»), которые будут заниматься разработкой проблем общественного развития, и тогда сделанное им пригодится.

Весна 1944-го была ранняя, в середине мая уже все зазеленело, одновременно цвели яблони и черемуха. И хотя в институте приближалась напряженная пора экзаменов, много времени приходилось проводить над книгами и конспектами, вечерами и библиотеки, и общежитие пустели — так славно было бродить по городу! Так приятно было отогреться после длинной зимы!

Новосибирск.1944 г.

Уходили гулять и мы с Аликом. Обычно шли к речной пристани. Там было безлюдно и не доносился шум города. Зеркало Оби разливалось чуть не до горизонта, противоположный берег еле виднелся в тумане. И такой немыслимой красоты закаты опускались над рекой, что просто дух захватывало. Мне никогда не приходилось видеть такого огромного неба, такого буйства красок, отраженных в лакированной глади воды… Казалось, что эти космические феерии разыгрывались специально для нас. Мы бродили по пустынному берегу, сидели на теплых бревнах, дожидаясь первых звезд, и уходили уже затемно.

Этими ясными призрачными вечерами на берегу Оби мы больше молчали — не хотелось нарушать тишину. А на обратном пути постепенно, слово за слово, мы вдруг погружались в воспоминания и начинали рассказывать друг другу о чем-нибудь прошлом, довоенном. Будто какой-то шлюз молчания прорывался. Я перестала стесняться говорить о мелочах, о житейском. И он мне рассказывал о себе всякое: о том, как в младших классах был драчуном и даже занимался в секции бокса; об увлечении марками, с которых и начался его интерес к истории; о том, как сбежал из пионерского лагеря; о поездке с родителями в Крым, о Бахчисарае, о светящемся ночью море… Показал домашние фотографии и впервые говорил об отце и маме. Становился он проще, понятнее мне, и я уже не думала, что он «не от мира сего» и витает лишь в высших сферах далеких от меня наук.

Алик будто постепенно оттаивал, становился мягче, приоткрывался в своих радостях и печалях. Я почувствовала, как он устал от своей замкнутости, как остро живет в нем боль от утраты родителей, как он одинок. И была очень тронута тем, что мне доверился такой сильный независимый человек. Хотя мы оба 23-го года рождения, но я всегда воспринимала его как старшего. И вот, несмотря на его безусловную для меня взрослость, мне захотелось стать для него не только другом, но и сестрой, и даже в чем-то заменить мать.

Хотя Алик и начал оттаивать душой, но внешне оставался скованным, суровым. Казалось, что он разучился смеяться, и я интуитивно, вряд ли задумываясь об этом, старалась как-то растормошить его. Рассказывала о забавных и смешных случаях в своей прошлой и в теперешней институтской жизни, и на лице его все чаще стала появляться улыбка. Она очень красила его. И как же я обрадовалась, когда заметила, что едва увидев меня издали, он уже с открытой улыбкой спешит мне навстречу. Будто новый человек народился.

Единственное, что оставляло меня в недоумении, это то, что Алик по-прежнему обращается ко мне на «вы», и мне, соответственно, приходится отвечать тем же. При той простоте нравов, которая царила у нас в институте, такие отношения выглядели странно. Мне по-девчоночьи было даже забавно: когда же и каким образом он перейдет на «ты»? Не может же так продолжаться вечно?

Произошло это внезапно и в неожиданной для меня форме. В конце мая, теплым долгим вечером возвращались мы однажды с Оби. Алик был непривычно молчалив и я умолкла тоже. А когда дошли до площади и уже должны были расстаться, Алик вдруг сказал, что любит меня, просит быть его женой и готов сделать все для того, чтобы я была счастлива с ним. Я растерялась. Сказала, что еще не задумывалась о замужестве, что рано еще мне замуж… Он просил не спешить с ответом, подумать три дня. Говорил, что ему важно знать мой ответ — от этого зависит вся его дальнейшая жизнь. А само замужество, в случае моего согласия, пусть свершится позднее, по окончании войны, в Ленинграде. Там осталась у него от родителей квартира, а сейчас он тоже не готов к созданию семьи. Сейчас он положит все силы на то, чтобы скорее закончить университет.

Несмотря на неожиданность предложения, я как-то внутренне знала, что отвечу согласием и три дня на размышления мне не были нужны. Но вот то, что вслед за согласием обычно должны измениться и отношения между женихом и невестой, смущало, пугало, и уже поэтому я не произнесла бы своего согласия вслух… Услышав же, что фактический брак откладывается на какое-то неопределенное время, называемое «После войны», сразу успокоилась, и уже готова была сказать «да», но боялась выглядеть легкомысленной, и мы расстались на эти три дня. Значительность происшедшего все больше и больше захватывала меня, и я уже не могла думать ни о чем другом.

А думать было о чем — через несколько дней начинались экзамены. Нужно было успеть досдать зачеты, курсовые работы. Места в читальном зале захватывались чуть ли не по жребию. Завладевший учебником сбегал на весь день в какой-нибудь тенистый уголок парка им. Сталина и спешил заглотить весь объем знаний, не усвоенных за год.

Я, как в тумане, занималась всем, чем положено заниматься накануне сессии, но одновременно во мне уживались и мысли очень далекие от экзаменов. Итак, закончен один период жизни и начинается новый, совсем неведомый, тревожный и радостный…

Встретившись через три дня на скамеечке в сквере возле нынешней Консерватории (в те годы в этом здании находился Военный трибунал), я от волнения не могла заговорить. Но взглянув на него и поняв, что он волнуется не менее моего, что он боится моего отказа, я поспешила успокоить его своим «да».