Елена Первушина - Петербургские женщины XIX века

Так же, как и в дворянских семьях, для присмотра за детьми брали няньку, часто крепостную, отпущенную барином в оброк.

А вот как описывает Лейкин игрушки свои и своих сестер: «Игрушек на елку нам дарили много, так как тут были дары отца и матери, двух дядей, матери крестной, но игрушки эти были дешевые куклы с головами из черного хлеба, выкрашенными краской, а то из тряпок с нарисованными физиономиями и с пришитой куделью вместо волос, но мать и мать крестная, как портнихи, одевали этих кукол по-своему, в более роскошные наряды и шили им костюмы. Затем неизбежными игрушками были барабан, бубен, дудка, труба из жести (это были игрушки для мальчиков. — Е. П. ). Гостинцы, украшавшие елку, были самые дешевые. Их покупали в пряничном курене братьев Лапиных в Чернышевом переулке. Конфекты, завернутые в бумажках с картинками, были из смеси сахара с картофельной мукой и до того сухи, что их трудно было раскусить. Картинки изображали нечто вроде следующего: кавалер в желтых брюках и синем фраке и дама в красном платье и зеленой шали танцуют галоп и внизу подпись „Юлий и Амалия“, пастушка в коротком платье и барашек, похожий больше на собаку, и подпись „Пастораль“. Картинки эти раскрашивались от руки и очень плохо. Пряники были несколько лучше конфект. Они были из ржаной и белой муки и изображали гусаров, барынь, уперших руки в бока, рыб, лошадок, петухов. Ржаные были покрыты сахарной глазурью и расписаны, белые — тисненые и отдавали мятой или розовым маслом. Золоченые грецкие орехи, украшавшие елку, всегда были сгнившие, и я помню, что торговцы, продававшие их, в оправдание свое всегда говорили: „Помилуйте, да ведь свежих и не вызолотишь, позолота не пристанет“.

Припоминая теперь дни своего детства, я должен сказать, что ни у нас, ни у наших родных никогда ничего изящного не было. Все было самое примитивное, грубое, простое. Двоюродным братьям моим, Крупенкиным, отец которых имел ножовую лавку в Гостином дворе, какой-то приезжий иностранный агент торгового дома за хорошую выписку их отцом товара привез из-за границы и подарил две игрушки: маленького зайчика с пружиной, бегавшего по полу, и музыкальный ящичек, наигрывающий две пьесы. Эти две игрушки так ценились и казались настолько редкими, что, как только у Крупенкиных бывали гости, сейчас же вынимались эти игрушки и показывались гостям. Зайчик заводился и бегал по полу, музыкальный ящичек пиликал пьески, а гости смотрели, слушали и умилялись. А по нынешнему игрушки были самые простые и заурядные».

Телесные наказания были в порядке вещей, так же как в дворянских семьях. Лейкин вспоминает: «Наказывала нас, детей, мать довольно часто, хотя и любила нас. В спальне ее, за туалетным зеркалом, всегда торчала розга, розга всегда ходила по нас, когда мы упрямились, дерзничали, портили какие-либо вещи. При приготовлении к экзекуции я прятался под кровать или под диван, но меня оттуда вытаскивали и стегали. После экзекуции я опять прятался под кровать и лежал там. Мать была горяча, но отходчива. Когда гнев ее стихал, она выманивала меня из-под кровати уже гостинцами.

Отец был мягче матери, и когда мать наказывала, отнимал меня от нее, но и он раза два отхлестал меня подтяжками. Секли обыкновенно, повалив на четвереньки и ущемив голову между колен. Тогда это было в обычае и составляло непременную суть воспитания детей. Семейные дамы, приходя друг к другу в гости и перецеловав всех детей, хвалили их за ум и тотчас же спрашивали, часто ли их наказывают и чем именно. Хозяйки удовлетворяли любопытство и в свою очередь задавали вопрос о наказаниях. В большом ходу были ременные плетки, продававшиеся в игрушечных и щепяных магазинах, и эти плетки даже дарили детям на елку. Так, мой дядя, теткин муж А., смотритель Биржевого гостиного двора на Васильевском острове, человек многосемейный, имевший детей от двух жен, устраивая на Рождестве елку для своих детей и для нас, племянников, каждому ребенку дарил по плетке. Розга и плетка ходили и по девочкам. У моего дяди и отца крестного, Ивана Ивановича Лейкина, женатого на рижской уроженке, староверке беспоповского толка, были только дочери, но в их семье и по девочкам ходили розга и плетка. Мать моя тоже не делала исключения для моих маленьких сестер. Плетка имела гражданственность, была какой-то непременной принадлежностью воспитания и учения. Когда меня дома посадили за азбуку, о чем будет речь впереди, прежде всего положили на стол плетку. Делалось это добродушно, без злобы, но делалось. Была даже поговорка о плетке при учении: „Аз, буки — бери указку в руки, фита, ижица — плетка ближится“».

Первой учительницей детей была мать, она обучала мальчиков и девочек основам грамоты, читала с ними азбуку, учила писать, заставляя копировать собственные прописи. Мальчиков посылали учиться дальше — как правило, в училища, девочки оставались у матери, «приучались вести хозяйство».

Н. Г. Полилов так описывает образование своих теток: «Дочерям, согласно условиям и взглядам того времени, дед дал очень скромное образование. Татьяна Егоровна училась в небольшом пансионе там же, на Петербургской стороне, приходила учительница на клавикордах, но все это продолжалось недолго. Через два с половиной года после начала занятий они были прекращены, и, нужно прибавить, благодаря курьезному случаю.

Егор Тихонович, заметив учебник французского языка у дочери, рассердился, говоря: „Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец“».

«Летом, — пишет Полилов, — после обеда шли все вместе гулять, причем конечною целью этих прогулок был Крестовский остров. Расположившись на травке у берега, там, где теперь помещается Гребное общество, семья слушала роговой хор, игравший на даче Нарышкина, стоявшей, где теперь кончается Левашовский проспект и находится лесопильный завод Колобова. Роговой хор, по словам старожилов, был действительно замечательный, слушать его собирались целые толпы обывателей Петербургской стороны. Дача эта принадлежала Марье Антоновне Нарышкиной и по царившей в ней роскоши соперничала с многими загородными дворцами.

По окончанию музыки дед с семейством отправлялись по обыкновению дальше по Крестовскому острову. В том месте, где теперь помещается Крестовский сад, на большой полянке какой-то предприимчивый мещанин продавал за небольшую плату самовары и чайную посуду. „Пили чай или прямо на траве, или же у небольших столиков, нарочно для сего сделанных, — замечает Егор Тихонович в своем дневнике. — На гитаре играл некто весьма замечательно, а молодые люди плясали“.

Иногда, желая доставить детям еще большее удовольствие, Егор Тихонович нанимал баркас или ялбот с двумя гребцами от Крестовского, и плыли по речке Крестовке, Средней Невке и по реке Ждановке возвращались домой, но подобное удовольствие случалось нечасто».