Владимир Карпенко - Щорс

Ты пришел к нам голодный, и мы кормим тебя, отдаем последнее, но зачем ты кричишь: «Найне свобода!» Зачем разгоняешь наши Советы, зачем сажаешь в тюрьмы наших выборных депутатов, зачем топчешь каблуками все завоевания нашей Великой русской революции? Ведь свое революционное знамя мы окрасили кровью лучших сынов нашей Родины. Этого тебе никогда не простит русский народ. Уходи, товарищ, в свою землю. Мы обмануты жестоко, предательски: нам говорили — мир заключен, немец не придет в Россию, и мы оставили наш фронт, а ты пришел — и мы безоружны.

Но знаешь ли ты, как дикий тигр неслышно подкрадывается к своей добыче? Видел ли ты, как орел с вышины бросается на свою жертву? У них нет ни пуль, ни штыков. Так мы, безоружные, будем защищать свою Родину. Мы не хотим крови, мы говорим — да здравствует интернационализм и мир всего мира. Уходи, товарищ!»

Исакович, помогая готовить агитаторов, подсказал: недурно-де обратиться через Зерново к Московскому интернациональному отряду с просьбой о присылке в полк немецких коммунистов. Отправили письмо за подписью комполка: «Просим прислать в Украинский революционный полк имени тов. Богуна (ст. Унеча) трех человек немцев-коммунистов, которые могли бы вести агитацию на тему «Коммунисты среди немецких солдат, находящихся на прифронтовых полосах Украины».

— Поглядим, кто больше страху нагонит пруссакам, — посмеивался Константин, глядя хитро на Щорса. — Ты своими ночными вылазками, не то наши агитаторы…

— Прошлой ночью мои разведчики в Кустичах сняли с виселицы твоего агитатора, — сказал Квятек, остужая развеселившегося дружка.

— А по-моему, всяко надобно бить, что ни попадется под руку… Гнать их, сволочей, захребетников, с нашей земли, — мрачно отозвался и Петро Лугинец.

Помыслы у всех были об Украине. Во сне и наяву ждали, когда ступят на свою черниговскую землю. Набирались роты, заполнялся строй. Каждый день прибывали люди. Немобилизованные шли сами; иные со слезами просились в полк.

Казалось, все идет по-доброму. А беда надвигалась. Изнутри, невидимая, вползала. Немногие в полку ощущали ее приближение. Враг использовал каждую щелку, маломальскую прореху, каждое неосторожное слово, неверный шаг. Иванов, председатель парторганизации, сдержал слово — подключил унечского чрезвычкома Трифонова. Тот со своими чекистами перекрыл кое-какие тайные тропки из поселка в солдатские бараки за путями. В первую же ночь попалось несколько человек, «цивильных» и военных. Народ оказался пришлый. Всю осень через контрольно-пропускной пункт Клинцы — Унеча бредут пешком по шпалам военнопленные — немцы распускают концентрационные лагеря. В Унече пограничные власти после беглой проверки сажают их в теплушки и отправляют в Брянск. Многие остаются, напрашиваются в полк, кому некуда идти, кого не особо ждут дома. Среди них и попадаются «военнопленные», кто вчера только в Новозыбкове сменил синий жупан гайдамака на измызганную серую шинель с чужого плеча.

После недавнего крупного набега в полку произошло событие, взбудоражившее все бараки. Двое парней из пятой роты батальона Зубова при отходе от Робчика бросили станковый пулемет «максим». Удачно, на него налетел комроты Тищенко; пулемет был благополучно доставлен в команду. Беглецов арестовали и препроводили в Чека. Пошли кривотолки, слухи: расстреляют, мол, а за что? Пулемет не достался врагу, парни молодые, глупые… Суток трое длилось нехорошее молчание. Потом по чьему-то распоряжению в один день прошли по ротам и командам собрания — избрали по выборному из рядовых в товарищеский суд.

Каждый час ставит перед Николаем проблемы. Перед командиром и человеком; долг и совесть его в постоянном напряжении. Внешне незаметно; казалось, в нем все согласно: слова, поступки. Понимание общественного долга, трезвая оценка происходящего брали верх над жалостливым сердцем. Победа давалась ему нелегко; ночами, когда он один на один с собой, порою мучительно трудно оправдать свои поступки, жестокие слова, сказанные при холодном рассудке. Сколько мук, душевных терзаний доставили эти горе-пулеметчики! Струсили в бою, бросили оружие, бежали с пустыми руками, сея панику и страх… В бою нет тягчайшего преступления. Молодые, не нюхавшие пороха; кроме «мамы», у них нет ближе других слов… Закон войны знал одно наказание для такого проступка — расстрел. Он, командир, неся нелегкий крест обвинителя, на самочинно возникшем товарищеском суде именно этого и добивался. Дважды выступал; говорил необычно много, говорил страстно, убедительно о той жестокой схватке, какая ждет их, может быть, через час, иные из них наверняка погибнут…

— Я требую расстрела. Трусам нет никакого оправдания. Этим мы поднимем боеспособность полка. Пусть будет уроком для всех.

Поддержали командиры; ни одна рука выборных не поднялась.

Странно, ночью он не метался в постели. Привиделся Сновск, ребячье место на реке у моста и, кажись, Глаша… Лицо не помнит отчетливо, а одежда солдатская — в гимнастерке, кобура на поясе. Плескаясь под рукомойником, вдруг ощутил подступившее тепло. В гимнастерке, та, смуглолицая, с грустными глазами. Подумал, что труда не составляет увидеть ее. Смелая. Красивая. Фрума Хайкина была грозой унечской контрабанды. Последнее время все чаще в Чека их сталкивали неотложные дела, виделись почти каждый день.

Оглядывая с осуждением себя в зеркало, с облегчением вспомнил, что ему все равно надо быть нынче в тех краях. Повеселевший, он поспешно сменил расхожую гимнастерку на шерстяную, вошел в штабную комнату. На вопросительный взгляд Никиты Коцара сказал, будто оправдывался:

— У Иванова буду… Партийное собрание он на сегодня назначил. Ты знаешь?

— Я объявление на дверях вешал.

Весь день, как обычно, Николай провел в бегах. Строевые занятия в поле, снабженцы; с полудня задержался в околотке, а к вечеру попал в ревком. До собрания заглянул в Чека, к Трифонову. Окидывая пустые столы, наигранно-беспечно спросил:

— Куда народ твой подевался?

— Самая работа для нашего брата, ночь… — посмеялся Трифонов, отсовывая кипу бумаг, — А тебе кого, Хайкину? Держи с ней контакт. Молодая — не беда, глаз зато у нее нацелен верно. Напала на след, ведущий в твои бараки… Выход вижу один: разгонять из Унечи всякую нетрудовую сволочь. Они пускают корешки в полку. Спохватимся — будет поздно. Иванов ставит нынче вопрос о разгрузке поселка. Пошли, время.

Голосованием Николай был избран председателем собрания; секретарствовать посадили Брагинского. Правда, в повестке вопрос о разгрузке поселка стоит первым.

Некстати председательство. Думал через пару часов исчезнуть: прибывает начальник штаба дивизии, Петренко. Отпрашиваться теперь неловко посреди собрания. Остается уложиться. Вынул из кармана часы.