Владимир Карпенко - Щорс

— Четвертая рота в бараке… Подперли дверь дрючком. Эти, бандюги. Два «максима» уставились… Винтовки вытащили, ворохом, тут же в грязи валяются…

Разъяренная толпа, подогретая самогонкой, всю ночь горланила в поселке, разнося в щепы еврейские лавочки, грабя богатые дома; запылала какая-то постройка. К вечеру волна откатилась к баракам…

Так прошла еще ночь. Видя, что стрелковые роты не поддерживают, зачинщики тайком уходили в лес. За ними, бросая винтовки, покидали полк и бойцы, поддавшиеся на громкие голоса. Утром у семафора со стороны Брянска, пыхтя, остановился тяжелый бронепоезд; сзади двигался состав теплушек — прибыл рабочий отряд Барабаша, третий батальон. Ездил все-таки Михалдыка.

В действия чрезвычкома Трифонова Николай не вмешивался. Причины «восстания» вскрылись скоро. Те же самые «волки в овечьих шкурах». Затесались из-за кордона в обличии «добровольцев»; используя трудности, нехватку в обмундировании и довольствии, распускали слухи, поносили на чем свет большевиков, Советскую Россию. Цель их — увести полк в черниговские леса, бороться якобы с оккупантами, за вольную Украину, за народную власть — Раду. Заправилы исчезли. По всему, у них не было согласия, крепкой организации. Шли за событиями. Масла в огонь подлили горе-пулеметчики…

Сейчас, взвешивая все обстоятельно, Николай приходил к мысли: вынеси товарищеский суд суровый приговор пулеметчикам, могло бы обернуться большей бедой. Бойцы в остервенении, ослепленные провокационными речами, пошли бы куда угодно. Понимал и свою вину: увлекся одной стороной дела — военной. Восемь часов строевой! На политвоспитание выпадало всего ничего — вечер. После изнурительной шагистики до газет ли, разговоров?

Повинился перед Ивановым.

— Ты военный человек, Николай Александрович, как командир выполняешь свой долг. Формируешь, обучаешь… Из серой, бесформенной массы делаешь военный строй. На глазах у нас. Видим же, чем ты занимаешься. Одних песен твоих заслушаешься… Весь поселок из хат выскакивает, когда идут роты. Хотя с коммуниста Щорса следовало бы спросить…

— Это и привело меня к тебе, Николай Иванович.

Иванов, вымученно улыбнувшись, положил ему руку на колено.

— Понимаешь свою вину, значит, признаешь. По-большевистски. Но скажу тебе, не терзайся… В случившемся я больше виноват, вернее, виновна вся наша парторганизация. Не проникли в каждую душу бойца. Известно же, свято место пусто не бывает. Не мы, так они. Согласен с тобой, политотдел в полку ни к черту. Лугинец, Михалдыка… А, что говорить, не вина это их, а беда. Но где взять партийные кадры! Во всей Красной Армии сейчас самая горячка. Создаются политорганы. Тысячи, десятки тысяч требуются политработников, комиссаров.

— Есть человек.

— Барабаш? Был от Исаковича звонок. Барабаша я знаю с весны… Ревком не против. Но ты, Николай Александрович, помалкиваешь… Снимается ведь полк из Унечи.

— Приказа еще нет.

— А что делать нам тут? Никакой, по сути, защиты. Жидкая цепочка пограничников. Что присоветуешь?

— Отряд самообороны, — Николай прихлопнул по планшету. — Поможем организовать. Оружие вы достанете.

— Да, хотя бы полуроту, — оживился Иванов, хватаясь за карандаш; бегали глаза, ища, на чем бы записать для памяти.

— А еще надежнее, Николай Иванович… Партсобрание нынче! Я внесу предложение о формировании коммунистического отряда. Кликнем добровольцев. До утра произвести запись. Выделю подходящих взводных. Не насовсем, конечно…

— Не знаю, как и благодарить. Верно! Тебе и поручим боевую учебу. Членов партии наберется с полсотни, годных к строю. Сам первым запишусь. Фу, — выдохнул облегченно Иванов.

В кабинет кто-то вошел. Не оглядываясь, по глазам Иванова, странно изменившимся, догадался. С недавних пор Николай стал ловить на себе многозначительные взгляды унечских ревкомовцев и чекистов; давали те взгляды о себе знать, когда поблизости появлялась Фрума. Они уже с ней встречались — заходил к чрезвычкому Трифонову. Фрума, кладя на стол какие-то бумаги, поздоровалась…

В канун годовщины пролетарской революции пришел приказ о переброске 1-й Повстанческой дивизии на Льговское направление. За начальника дивизии подписал Петренко. А Крапивянский? Нет в дивизии? Хлынул поток кривотолков. Теряясь в догадках, испытывая неприятный осадок, Николай приструнил скорого на язык Зубова, дошедшего в громогласных предположениях черт знает до чего: пустил, мол, пулю в какого-то высокого, чуть ли не в Квиринга.

— Болтают в батальоне, — пристыженный, оправдывался Зубов.

Предпраздничная суматоха добавила забот. Роты готовились к военному параду, отрабатывая строевой шаг; снабженцы и фельдфебели, изворачиваясь всякими способами, одевали, обували бойцов. Прикрывали дыры как могли и нем могли. Многих просто выводили из строя —» не хватало уж фантазии. Не всякую прореху заделаешь красочными нашивками.

Не меньше забот навалилось и на командование. После тщательной чистки из полка было отчислено и арестовано более сотни человек. Пятую роту Тищенко, вернее остатки ее, рассовали по другим ротам; на ее место сформировали новую. Из Брянского отряда спешно создали третий батальон — седьмую, восьмую и девятую роты. Возле Барабаша оказалось крепкое окружение. Молодые, энергичные ребята; одного из них, Данилюка, назначили на должность оперативного адъютанта штаба полка вместо переведенного в политотдел Осипова. Барабаш возглавил партийную работу в полку.

Не отгремела на площади бравурная музыка, страстные речи еще не умолкли с трибун, не успели унечцы приглядеться к красочным транспарантам, обилию алых полотен, радио принесло весть — в Германии революция! Один праздник перешел в другой. Народ повалил на улицу, громче ударил духовой оркестр, еще страстнее стали слова и жесты ораторов.

Унечские власти с представителями Богунского полка, украсив флагами и лозунгами агитпоезд, выехали за демаркационную линию. В селе Робчик стоял гарнизон 106-го немецкого полка; комендант гарнизона, тучный бритоголовый гауптман, выслушав делегацию, заявил, что о событиях в Германии он ничего не знает и от своего высшего командования никаких указаний не получал; с солдатами встретиться не разрешил. Пока велись холодно-вежливые разговоры начальства, у агитпоезда солдатам-охранникам из полы в полу сунули листовки. В соседнем селе, в Лыщичах, куда был отправлен с группой Константин Лугинец, миссия удалась: богунцы вернулись с немецкими солдатами. Шли они с красным знаменем. На вокзале в их честь были устроены торжества.

Глухой ночью из Унечи в Москву на имя Предсовнаркома пошла приветственная телеграмма:

«12 ноября 1918 г.

23 часа 30 мин.