Николай Мельниченко - Ещё вчера…

– Ну, вот теперь – все нормально! – удовлетворены местные Штирлицы. За полчаса решаю все вопросы с проектировщиками. На выходе забираю свой "допуск". Приглядываюсь: выписан он правильно – на квартал. Вот только печати на нем не было вообще никакой…

Кстати, кличка "Штирлиц", которую я применяю, была присвоена работникам бывшего Смерша ("смерть шпионам") гораздо позже, когда всенародный любимец Штирлиц оброс анекдотами еще больше, чем другой народный герой – Василий Иванович. Тогда же эти ребята обозначались по-другому: что-то типа "Шнапсмюллер" – из кино "Подвиг разведчика". Курирующий нас тогда задумчивый и заторможенный майор имел очень похожую фамилию. И с этим майором мне пришлось общаться очень часто по разным поводам. Один из них: моей фамилии нет в списках, везде был Марусенев. Допуск на меня пришел позже шифровкой, но видно не ко всем, из-за чего меня часто "стопорили" в самых неожиданных местах. Прекратил все Френкель. Однажды, после очередного "стопорения", когда майор не нашел меня в своих списках, я не выдержал и потащил "Шнапсмюллера" к Френкелю.

– Давид Ионович, сколько можно?

Френкель осмотрел унылого майора веселыми желтыми глазами:

– А что, майор, пусть у нас будет один иностранный шпион! Ну, – один единственный! Можно? А то тебе совсем нечего будет делать.

Шнапсмюллер, кажется, принял все за чистую монету, и пробормотал:

– Никак невозможно, товарищ полковник…

Френкель вызвал своего секретчика, и показал бдительному майору шифровку о моем зачислении в экспедицию. На прощание он ласково сказал майору:

– Не приставай, дорогой, к занятым людям… Если сможешь…

Майор от меня отстал, но часто провожал задумчивым взглядом, решая про себя задачку, – на какую же именно разведку я работаю…

Наконец нашу колонну пускают в порт. Начинается посадка людей на ледокол. Точнее – начинается кино, а мы все толпимся зрителями вокруг. Кинокамера нацелена на трап, перекинутый с причала на палубу. После длительных разъяснений режиссера, следует команда "Мотор!". На трап входит матрос из взвода охраны. Автомат у него за спиной, больше – ничего нет. Мичман, тоже зачем-то "слегка" вооруженный автоматом, вручает первому матросу спасательный пробковый пояс. Затем оба с любопытством смотрят на стрекочущую камеру.

– Не смотреть сюда! – надрывается режиссер. – Смотрите только вперед!

Опять инструктаж, опять "Мотор!". Все идет хорошо, но в кадр попадает наш матрос, вместо автомата реально обвешанный рюкзаками и чемоданами. Режиссер звереет, все начинается сначала… Снимается секретный документальный (!) фильм для Главкома ВМФ. Начинаем понимать, что такое документальное кино, снятое для высокого начальства. Просто это значит, что пароход был настоящий, а не построенный из фанеры в студии. Конечно, речь не идет о технической съемке неуправляемых событий, например атомного взрыва. Впрочем, сейчас можно изобразить и это…

Наконец дана команда на посадку личного состава. Здесь уже можно было бы снимать художественный фильм на тему "Бегство Белой Армии из Крыма"… Реальные матросы, обвешанные рюкзаками и чемоданами, толпами хлынули на палубу. Обилие имущества и множество независимых военных подразделений создают толчею и неразбериху. Командиры, в том числе и я, стоим на палубе у трапа и напряженно отсчитываем своих, чтобы не допустить ситуации "отряд не заметил потери бойца".

Палуба вся заставлена техникой; очень много гусеничных тракторов С-80, – они кажутся совершенно чужеродными и громоздким даже на большом ледоколе. Много тяжелых тракторных саней с мощными полозьями полуметровой ширины. Много грузовиков с закрытыми фургонами. Мои кубические секции все уже сидят глубоко в трюмах.

По узким проходам наши люди доходят до сооружения, похожего на очень крепкий, но наспех сколоченный, сельский нужник. Это вход в трюм – наше жилище. Собственно трюм перекрыт настилом из сырых досок на уровне верхнего твиндека – окраек второй палубы. Это – пол нашего морского вигвама. Потолок образуют верхняя палуба и трюмный проем, закрытый прочными щитами. По краям образовавшегося пространства сооружены из досок двухъярусные нары с матрацами, которые будут почти полмесяца служить нам и офисами и спальными местами. Для части матросов и солдат нар не хватает. Они заполняют среднюю часть трюма, расположив свои матрацы прямо на полу вокруг горы пожитков.

После загрузки в трюм целой тысячи людей, в нем создается особый "густой дух" из запахов сырых досок, кирзы, портянок, немытых тел и еще бог знает чего. Отопления нет, все живут и спят в своей верхней одежде. Впрочем, в трюме от дыхания сотен людей достаточно тепло: на открытых частях корпуса корабля конденсируются и стекают вниз ручейки влаги.

Вечером 18 апреля 1956 года наш ледокол тихонько отваливает от портового причала и выходит в залив. Через несколько часов ледокол прибавляет скорость: дрожь корпуса усиливается, начинается небольшая качка. Мы вышли в Баренцево море. Вскоре берег растворяется на линии горизонта.

Погода нам благоприятствует: ледокол почти не раскачивается, светит солнце. Однако морем любоваться особенно не приходится: ветер на палубе пронизывает до костей даже в наших комплектах спецпошива. Правда, почти все офицеры надели только куртки. Брюки из комплекта чрезвычайно тяжелы и неудобны. Чтобы справить даже малую нужду, на брюках надо отстегнуть несколько пуговиц и отбросить передний фартук, затем начать расстегивать вторые брюки и белье, удерживая при этом от падения наружные вериги. Позже рационализаторы, пользуясь отсутствием на острове дам, усовершенствовали штаны: в переднем клапане просто прорезалась щель в нужном месте. Потом, когда дамы все-таки появились, от усовершенствованных брюк пришлось отказаться: они стали немодными для выхода в свет. Мои личные брюки были возвращены "довольствующей организации" в первозданной чистоте.

Вообще экипировка на Севере имеет колоссальное значение: она зависит не только от времени года (читай – погоды) но и от рода занятий одеваемого. По подсказкам бывалых и по собственному разумению мне удалось угадать нужную пропорцию подвижности и утепления, особенно в обуви. Можно было выбирать: валенки, сапоги кирзовые, сапоги резиновые. Я выбрал резиновые сапоги, но не фасонные – литые, тяжелые и узкие, а легкие клееные "сорок последнего" размера. Большой размер позволял надеть на ногу обычный носок, затем – кожаный мехом внутрь, и намотать толстую портянку из мягкого сукна. Ногам всегда было тепло, уютно и сухо, – и в снегу и в смеси воды и снега. Увлажнялась конденсатом от сапог только внешняя портянка, развернуть и просушить которую очень легко. В обычный брючный комплект органично вписались в качестве вторых кальсон студенческие шаровары, изготовленные киевскими умельцами, – раньше я писал об этом знаменательном событии. Свитер из чьей-то, якобы – верблюжьей, шерсти под курткой спецпошива закрывал также шею, что позволяло отказаться от мелкобуржуазных шарфиков. Шаровары, вместе со свитером и меховыми носками, позже вполне заменяли пижаму при краткосрочном отдыхе в палатках. Вместо красивой шапки Робинзона пришлось надеть форменную, но она тоже была теплой, непромокаемой, а местами – где-то даже красивой.