Иван Сытин - Жизни для книги

Поздно ночью три пожарные части привезли на фабрику несколько бочек керосину и, под охраной целого полка солдат, облили легко загоравшиеся материалы, которые были в производстве (книги, картины, бумага). А затем с факелами в руках пожарные ходили с места на место и поджигали. Когда же служащие и рабочие фабрики кидались тушить огонь, то их отгоняли прикладами, и отгоняли с таким усердием, что один из администраторов с перепугу залез в водосточную трубу и просидел там почти целый день. Поджог фабрики, сделанный по приказу властей и при участии войск, был совершен в мое отсутствие. Я же в это время, спасаясь от возможного ареста и от очень возможного убийства, решил уехать в Петербург и выждать там, пока затихнет московская буря. Я должен был выехать вместе со священником Петровым, который тоже имел основания опасаться, но на вокзал я приехал один и застал на вокзале настоящий военный лагерь. Все залы и буфет были наполнены солдатами и офицерами Семеновского полка, и весь вокзал очень походил на походный бивуак. В вокзальном буфете меня увидел мой хороший знакомый Соедов, сидевший за столиком с офицерами, и мы издали раскланялись. А через минуту встревоженный Соедов сделал мне таинственный знак рукой и, улучив момент, прошептал:

— Ты едешь, Сытин? Давай скорей мне свой чемодан и ступай садись б багажный вагон. Дай кондуктору, что возьмет, но только поспеши!

Оказалось, что когда Соедов со мной раскланялся, то сидевший с ним за столиком семеновский офицер спросил:

— Кто это?

— Это Сытин.

Одной фамилии этой оказалось довольно, чтоб офицер вскочил и побежал за солдатами.

— Беги же скорей, — настаивал Соедов. — Тебе грозит арест или пуля. Скорее в багажный вагон, а я скажу, что ты едешь в имение.

Я побежал к багажному вагону, и за пять целковых меня взялись довезти до станции Клин. В Клину, думая, что опасность миновала, я пересел на свое место в вагоне второго класса. Моим соседом по купе оказался давнишний знакомый, сын нижегородского губернатора генерал П. М. Баранов.

— Здравствуйте, Иван Дмитриевич. Вы откуда?

— Сидел у соседей, а теперь на свое место перешел. В Петербург еду.

— И я в Петербург. С докладом еду о наших вопиющих безобразиях.

— А вы где же служите?

— Я чиновник особых поручений при адмирале Ф. В. Дубасове…

Вот тебе, думаю, так напоролся. Из огня да в полымя! Но вида, конечно, не подаю.

— А вы надолго едете в Петербург? — спрашивает Баранов.

— Думаю завтра же и возвратиться.

— А знаете, вашими рабочими очень недоволен мой патрон. Это передовая шайка во всей московской массе.

— Все рабочие одинаковы.

— Ну нет… У вас особенные бунтари: на похоронах этого Баумана шли впереди всех.

— Да? Впрочем, я далек от политической жизни…

— Но кипите в самой середине.

— Куда же деваться-то, когда жизнь — кипучий котел. Вот бегу в сторонку, в тихий Петербург еду…

— Где остановитесь?

— Думаю, нигде: вечером назад в Москву.

Так в мирной беседе с чиновником Дубасова доехали мы до Любани. А в Любани на станционной платформе мне опять попался Соедов.

— Ну как, благополучно? А ведь офицер-то с солдатами тебя по всему поезду искали.

Соедов сообщил мне, что в Москве предстоит много арестов, что будут, вероятно, и расстрелы, и посоветовал пересесть в его вагон и в Петербурге остановиться у него же.

Приехавши в Петербург, я прежде всего поехал на телефонную станцию, чтобы поговорить с Москвой и узнать, что у меня делается. На станции я встретил нескольких журналистов, наших сотрудников, которые, как мне показалось, были очень грустны и смотрели на меня сочувствующими глазами. Потом оказалось, что все они уже знали о пожаре и не знал только я один. Без малейшей задержки меня соединили с моей московской квартирой, и к аппарату подошла моя жена.

— Что у нас делается?

— Да ничего… Ты не волнуйся, пожалуйста, но вышла неприятность: в эту ночь пожар был на фабрике.

— Что сгорело? Отчего?

— Сгорел весь большой новый корпус.

— Совсем?

— Дотла. Но ты не падай духом. Не волнуйся.

— Я спокоен… Будь и ты спокойна…

Я вышел из будки, ошеломленный известием, но наружно спокойный. Все пять человек моих журналистов ждали меня и наперебой стали утешать и выражать сочувствие. Они знали о событии из «Нового времени» [73], которое напечатало известие о пожаре за день до пожара, но не хотели меня расстраивать…

— Ну что же, друзья!.. Не надо печалиться, а вы лучше поздравьте меня… Серьезно, я не шучу. Я выиграл 200 тысяч… Пойдемте-ка к Палкину [74], я хочу хорошенько вас угостить и даже кутнуть с вами по случаю этого барыша.

Журналисты, вероятно, думали, что я с ума сошел, и все выражали мне свое сочувствие.

— Мы вам глубоко сочувствуем, Иван Дмитриевич, в постигшем вас испытании.

— Да полно вам, милые друзья мои! Я ведь совсем не шучу. Я и на самом деле рад. Этот пожар будет способствовать нам к украшению, как говорил Грибоедов.

За отличной закуской у Палкина я объяснил журналистам мою мысль.

— Видите ли, мой лихой недруг думает, что, сжигая мои фабричные корпуса и мои машины, он губит то дело, которое эти машины делают, а выйдет-то как раз наоборот. Он ошибку в расчете сделал. Я бы дал еще 500 тысяч, чтобы меня сожгли. Не верите, думаете, шучу? Да, ей-богу же, не шучу. Ведь сообразите, какой шум пойдет теперь по Москве, да и по всей России. Злая рука мне добрую рекламу сделает. Публика разберет, в чем дело.

Если я — ядовитое семя в этой жизни, туда мне и дорога! А если я делал доброе дело, то Россия воздаст мне десятерицею за все, что они спалили. Верьте мне: на погорелом месте мы выстроим не один, а пять корпусов. Будем же благодарны за всякое испытание, которое посылает нам жизнь.

Через три дня я возвратился в Москву. Город еще не утих после революционной бури. На улицах еще не были убраны остатки баррикад, еще лежали спиленные телеграфные столбы и зияли дыры в витринах магазинов. Лавки еще не торговали, на перекрестках улиц стояли патрули с винтовками, и в стенах домов еще виднелись свежие раны от пуль. Вечером я направился к себе на Пятницкую и по дороге заехал к моему другу Васильеву, жившему недалеко от моей фабрики. Вместе мы пошли взглянуть на пожарище. От пятиэтажного громадного корпуса остались только обгорелые стены. Все потолки провалились и рухнули, погребая под обломками дорогие машины, мою гордость. Груда кирпичей, запах гари, железные балки и черные, безобразные стены — вот все, что осталось… Всего несколько дней назад здесь ключом кипела жизнь. Гудели машины, работали станки, и, как муравьи, копошились рабочие. А теперь… За чайком на квартире у Васильева мы оба всплакнули. Не о себе, а о том ненужном, слепом зле, которое ходит по людям.