Иван Сытин - Жизни для книги

Русскими руками здесь делалось большое русское дело, и русские же руки не оставили здесь камня на камне…

Керосин, пожарные, поджигающие факелами книги, и солдаты, не позволяющие тушить огонь.

Но правда ли все это? Можно ли утверждать, не боясь греха, что фабрика погибла от административного поджога? Но на суде, когда я искал премию со страхового общества, поджог был установлен с несомненностью. Свидетели подтвердили и керосин, и факелы, и запрещение тушить. Представитель страхового общества так и говорил перед судьями:

— На каком же основании общество должно платить страховую премию, если правительство по тем или другим основаниям решило истребить данное имущество огнем?

Суд был только справедлив, когда отказал в иске. Да и самый процесс мы подняли не ради премии, а единственно из желания осветить дело. Тем не менее я был прав, когда говорил журналистам, что пожар пойдет нам на пользу. Через неделю после пожарища я созвал поставщиков фирмы, которым мы были должны около 3 миллионов рублей, и предложил им уплатить проценты за 3 месяца.

— А через 3 месяца я все заплачу вам полным рублем.

— Я готов вам, Иван Дмитриевич, уступить полмиллиона с вашего долга мне, — любезно предложил наш поставщик бумаги Марк.

— Я от души благодарен вам, но мне это не нужно. Я заплачу все мои долги полностью.

Марк был искренне удивлен. Он не ожидал, что человек так легко может отказаться от 500 тысяч рублей.

— Знаете, вы удивительный человек.

Об этом случае Марк раззвонил по всей Москве и даже повез меня к директору государственного банка, чтобы показать «чудо природы».

Директор, однако, не увидел здесь «чуда природы», но и он наговорил мне целую кучу любезностей.

— Поверьте, Иван Дмитриевич, нам чрезвычайно приятно иметь такого клиента. Отныне все, что вы пожелаете, мы исполним с особенным удовольствием.

— Вот видите, — говорил я, — это дороже всякой скидки.

На тех же основаниях я произвел расчеты со всеми нашими кредиторами, и ближайшим результатом этого было то, что во всех банках и у всех поставщиков кредит нашей фирмы укрепился и расширился почти до неограниченности. А через 6 месяцев сгоревшая фабрика была восстановлена в лучшем, еще более усовершенствованном виде и работа закипела. Дела наши пошли и шире, и лучше, так что, по словам Грибоедова, пожар действительно способствовал нам к украшению [75].

Впрочем, все это относится, конечно, только к делам фабрики. Все те неисчислимые жертвы и беды, которые перенес русский рабочий в 1905 году, не прошли даром для него.

се с часу на час ждали смерти Толстого, и всем уже было ясно, что нет никаких надежд на его выздоровление… И все-таки, когда пришла эта смерть, стало как-то пусто и одиноко в мире. Страшно было произносить эти тогда еще непривычные слова: «покойный Толстой»… И страшно было подумать, что на веки веков сомкнулись эти правдивые уста и что ни одного толстовского слова мы больше не услышим никогда.

Удивительно, какую власть над человеческим сердцем имеет это роковое слово — «никогда».

Оно прозвучало для нас где-то в степной глуши, на маленькой, никому не ведомой станции Астапово и оттуда разлетелось по всей России и по всему миру.

В комнатке начальника станции, на его кровати, под свистки паровозов и грохот поездных колес умирал одиноко великий старик. Знал, что умирает, и прощался с жизнью безропотно и любовно. И пока старая больная грудь боролась со смертью, весь мир, затаив дыхание, ждал и как бы прислушивался к этому свистящему, тяжелому дыханию больного. А когда таинство смерти свершилось, замелькали в первый раз эти непривычные, режущие ухо слова:

«Покойный Толстой».

Ничего удивительного и ненормального здесь не было. Дело самое простое: старик за 80 лет простудился и умер. Но как горько было привыкать к этой смерти и как тяжко было мириться с ней!

Вместе с тысячами других москвичей я тоже поехал в Ясную Поляну, чтобы поклониться гробу Толстого.

Была поздняя осень, стыли леса на первых морозах, и в воздухе перепархивал еще нерешительный первый снежок. От полустанка Козлова Засека вместе с народом мы шли пешком по обмерзлой колее, и все напоминало в этом толстовском уголке такое знакомое, всем близкое и родное прошлое Льва Николаевича. Вот здесь Толстой-юнкер скакал по осенним нолям за зайцами и выпускал борзых.

Это был еще мальчик, не чуявший своей силы. Толстой-франт, Толстой, но три раза в день менявший сорочку и не выносивший людей с дурным французским произношением. Но здесь же создавались потом и «Война и мир», и «Анна Каренина», и почти все, чем прославилось великое имя Толстого.

Все было здесь — и жизнь, и слава, и счастье, и смерть. Вот на этом небольшом клочке земли, среди перелесков и полянок, в этом старом парке, в этой старой усадьбе. Все было здесь.

Как странно и тяжко звучало тогда это простенькое слово — было… А теперь… А теперь, вероятно, в тех комнатах, где я когда-то бывал, стоит гроб и в гробу лежит старик…

В усадьбе весь сад и весь парк были переполнены людьми. Много курсисток, много студентов, много писателей и профессоров. И совсем мало крестьян…

Я бывал не раз в Ясной Поляне, и все мне было здесь знакомо. Вот «дерево бедных» со скамьей вокруг него. Здесь я когда-то ел гречневую кашу вместе с Толстым и инокиней Марией Николаевной. А вот двухэтажный, такой знакомый дом с внутренними лестницами, уютными, старинными лестницами, от которых пахнет семьей и тишиной жизни. Здесь тоже я когда-то бывал и говорил с тем, кто теперь лежит в гробу… Какой он теперь? Изменила ли его смерть, остались ли в знакомом лице следы страдания?

Ивану Дмитриевичу Сытину от Льва Толстого

Чувство нежной грусти, размягчающей душу, охватило меня, когда я переступил порог толстовского гнезда. Как будто я пришел на кладбище, где под маленьким зеленым холмом лежал дорогой и незабвенный человек…

С похоронами опоздали на несколько часов. Кого-то ждали, беспрерывно приходили какие-то телеграммы, и все приехавшие — несколько тысяч человек — хотели непременно проститься с покойным. А это требовало времени. Гроб был поставлен в небольшой проходной комнате, и через эту комнату с благоговением, но без слов и без слез проходили тысячи людей. Слышно было только робкое шарканье бесчисленных ног и общий затаенный вздох тысяч людей…