Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство

того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и ска­

зал: «Дай бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим

понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед

ним превосходстве. Каждое его слово — он сам, вся

его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним

р о б о к , — меня давят такие целостные, полные натуры,

я пред ними благоговею и смиряюсь в сознании своего

ничтожества 6. <...>

Он славно знает по-немецки и Гете почти всего

наизусть дует. Байрона режет тоже в подлиннике.

Кстати: дуэль его — просто вздор, Барант (салонный

Хлестаков) слегка царапнул его по руке, и царапина

давно уже зажила. Суд над ним кончен и пошел на

конфирмацию к царю. Вероятно, переведут молодца

в армию. В таком случае хочет проситься на Кавказ,

где приготовляется какая-то важная экспедиция против

черкес. Эта русская разудалая голова так и рвется на

нож. Большой свет ему надоел, давит его, тем более

что он любит его не для него самого, а для женщин.

<...> Ну, от света еще можно бы оторваться, а от жен-

301

щин — другое дело. Так он и рад, что этот случай отры­

вает его от Питера.

Что ты, Боткин, не скажешь мне ничего о его «Колы­

бельной казачьей песне». Ведь чудо!

* * *

17 марта 1842 г.

Стихотворение Лерм<���онтова> «Договор» — чудо как

хорошо, и ты прав, говоря, что это глубочайшее стихо­

творение, до понимания которого не всякий дойдет; но

не такова ли же и большая часть стихотворений Лер­

монтова? Лермонтов далеко уступит Пушкину в худо­

жественности и виртуозности, в стихе музыкальном

и упруго-гибком; во всем этом он уступит даже Майкову

(в его антологических стихотворениях); но содержание,

добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей на­

туры, исполинский взмах, демонский полет — с небом

гордая вражда 7 — все это заставляет думать, что мы

лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию

шагнул бы дальше Пушкина. Надо удивляться детским

произведениям Лермонтова — его драме, «Боярину Ор-

ше» и т. п. (не говорю уже о «Демоне»): это не «Руслан

и Людмила», тут нет ни легкокрылого похмелья, ни слад­

кого безделья, ни лени золотой, ни вина и шалостей

а м у р а , — нет, это — сатанинская улыбка на жизнь, ис­

кривляющая младенческие еще уста, это «с небом гор­

дая вражда», это — презрение рока и предчувствие его

неизбежности. Все это детски, но страшно сильно и

взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух!

Знаешь ли, с чего мне вздумалось разглагольствовать

о Лермонтове? Я только вчера кончил переписывать его

«Демона», с двух списков, с большими р а з н и ц а м и , —

и еще более вник в это детское, незрелое и колоссальное

создание. Трудно найти в нем и четыре стиха сряду,

которых нельзя было бы окритиковать за неточность

в словах и выражениях, за натянутость в образах; с этой

стороны «Демон» должен уступить даже «Эдде» Бара­

тынского; но — боже мой! — что же перед ним все

антологические стихотворения Майкова или и самого

Анакреона, да еще в подлиннике? 8 Да, Боткин, глуп

я был с моею художественностию, из-за которой не

понимал, что такое содержание. Но об этом никогда

довольно не наговоришься. Обращаюсь к «Договору»:

эта пьеса напечатана не вполне; вот ее конец: 9

302

Так две волны несутся дружно

Случайной, вольною четой

В пустыне моря голубой:

Их гонит вместе ветер южный,

Но их разрознит где-нибудь

Утеса каменная грудь...

И, полны холодом привычным,

Они несут брегам различным,

Без сожаленья и любви,

Свой ропот сладостный и томный,

Свой бурный шум, свой блеск заемный

И ласки вечные свои...

Сравнение как будто натянутое; но в нем есть что-то

лермонтовское.

ИЗ РЕЦЕНЗИИ НА «ГЕРОЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

Немного стихотворений осталось после Лермонтова.

Найдется пьес десяток первых его опытов, кроме боль­

шой его поэмы — «Демон»; пьес пять новых, которые

подарил он редактору «Отечественных записок» перед

отъездом своим на Кавказ... Наследие не огромное, но

драгоценное! «Отечественные записки» почтут священ­

ным долгом скоро поделиться ими с своими читателями.

Лермонтов немного написал — бесконечно меньше того,

сколько позволял ему его громадный талант. Беспечный

характер, пылкая молодость, жадная впечатлений бы­

тия, самый род ж и з н и , — отвлекали его от мирных ка­

бинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной

музам; но уже кипучая натура его начала устаиваться,

в душе пробуждалась жажда труда и деятельности,

а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь

жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни,

создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил на­

писать романическую трилогию, три романа из трех

эпох жизни русского общества 1 (века Екатерины II,

Александра I и настоящего времени), имеющие между

собою связь и некоторое единство, по примеру куперов-

ской тетралогии, начинающейся «Последним из моги­

кан», продолжающейся «Путеводителем в пустыне»

и «Пионерами» и оканчивающейся «Степями»... как

вдруг —

Младой певец

Нашел безвременный конец!

Дохнула буря, цвет прекрасный

Увял на утренней заре!

Потух огонь на алтаре!.. 2

303

Нельзя без печального содрогания сердца читать

этих строк, которыми оканчивается в 63 № «Одесско­

го вестника» статья г. Андреевского «Пятигорск»:

«15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужас­

ная буря с молниею и громом: в это самое время, ме­

жду горами Машукою и Бештау, скончался — лечив­

шийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением

смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело

поэта»...

Друзья мои, вам жаль поэта:

Во цвете радостных надежд,

Их не свершив еще для света,

Чуть из младенческих одежд,

Увял!.. 3

И. И. ПАНАЕВ

ИЗ «ЛИТЕРАТУРНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ»

Лермонтов хотел слыть во что бы то ни стало и пре­

жде всего за светского человека и оскорблялся точно

так же, как Пушкин, если кто-нибудь рассматривал его

как литератора. Несмотря на сознание, что причиною

гибели Пушкина была, между прочим, наклонность его

к великосветскости (сознание это ясно выражено Лер­

монтовым в его заключительных стихах «На смерть

Пушкина»), несмотря на то что Лермонтову хотелось

иногда бросать в светских людей железный стих,

Облитый горечью и злостью... —

он никак не мог отрешиться от светских предрассудков,