Энтони Берджесс - Уильям Шекспир. Гений и его эпоха

Латинский язык сегодня исчез из обихода. Встречаются даже такие студенты отделений римской литературы, которые никогда не читали Овидия или Вергилия в подлиннике. Но елизаветинская Англия взирала на Римскую империю как на образец гражданских добродетелей; героями англичан были римские герои. Когда-то считали, что Брут был основателем Британии, и учебник английской истории можно было бы назвать, как называли Лайамонскую хронику, просто Брутом. Римляне, пусть и умершие, обитали на более высоких уровнях реальности, чем англичане, как мертвые, так и живые. Английский язык, будучи живым, изменчивым и беспорядочным, был лишен спокойствия и завершенности образцов, которые выкладывал Лили на анатомический стол для препарации. Конечно, существовал Джеффри Чосер, но его язык был причудливым, и его стихи не годились для зубрежки. Чтобы овладеть культурой, человеку следовало войти в античный мир. Величие греков признавали, но в округе было мало греческих школ, особенно в таком маленьком городке, как Стратфорд. В университетах больше внимания уделяли древнегреческому. Римская культура впитала греческую, и узнать все о Трое и похождениях Улисса можно было из книг латинских авторов. Латинский язык был всем. Изучение латинского не требовало, как в наши дни, каких-либо оправдывающих обстоятельств. «Сегодня, ребята, мы приступим к латинскому, и, возможно, вам будет интересно узнать, почему мы трудимся в наши дни над языком давно вымершего народа. Не зевай, Уитерби». В грамматических школах ничего подобного не происходило. Елизаветинские латинисты умели обращаться с хлыстом власти. Иногда к тому же в буквальном смысле слова.

Среди елизаветинских педагогов царило мнение, что знания в детей надо впихивать, а то и вбивать. Должно было пройти более двух столетий, прежде чем общепринятым взглядом на воспитание детей стал романтический взгляд Вордсворта и Руссо, и детей стали рассматривать как вместилище божественной мудрости. Вордсворт смотрел с трепетом на ауру преднатального знания, которая сияет вокруг новорожденного, и называл того лучшим философом. Считали, что ребенок способен к мгновенному восприятию вечной истины, а взросление рассматривали как процессе забывания, уверяли, что божественный свет меркнет в мраке повседневной жизни. Это наблюдение было давно представлено в диалоге Платона «Федон», где показан ребенок раба, никогда ничему не обучавшийся, но под ненавязчивым руководством или обучением Сократа демонстрировавший незаурядные знания геометрии. Елизаветинцы знали этот диалог, но не воспринимали его всерьез.

Елизаветинские родители, возможно, и нежно относились к своим детям, но они не были сентиментальны. У них не имелось романтического отношения к детям, возможно, потому, что дети часто умирали, подобно сестре Уилла, и следовало отдать все силы на их воспроизведение. Даже нежелание Шекспиров расстаться с красивым именем Джоан можно рассматривать как доказательство их прагматизма. Чем скорее дети становились взрослыми, тем лучше, и родители начинали одевать их как взрослых: понимание того, что детей следует одевать как детей, возникло недавно. Сожаление, что дети так медленно учатся правильно вести себя, медленно взрослеют, выпадало на долю учителей, а не родителей, и это естественное медленное развитие считали следствием первородного греха. Грех стремились выбить; образовавшийся вакуум заполняли полезным (то есть бесполезным) знанием взрослых, и подходили к этому настолько серьезно, что для игр у детей просто не оставалось времени. Школа мрачна: старые, потертые скамьи не казались праздником жизни, хотя на партах лежала грамматика Лили.

Школьник приступал к занятиям в семь утра — зимой и в шесть — летом. После молитвы о том, чтобы стать хорошими и безгрешными мальчиками, знающими латинский, ученики принимались за зубрежку и учились до девяти, затем им позволяли позавтракать. Потом опять занятия до одиннадцати, и только после этого благословенный двухчасовой перерыв на обед. Возвращались в школу к часу, пообедав соленым мясом, отвратительным элем и черным хлебом, — все это бурчало потом в животе — и снова напряженная, утомительная работа до пяти. Дважды в неделю свободные полдня, в год — сорок дней каникул. Столь напряженный день проходил бы легче, если бы учеба была более разнообразной и если бы были разработаны гуманные педагогические приемы. Но обучение строилось не на убеждающих доказательствах, а на зубрежке. Когда-то мне было сказано иезуитом, преподавателем латинского, что слово «учиться» произошло от латинского глагола «educare», однокоренного с глаголом «manducare», что означает «есть», и не имеет ничего общего со словарным глаголом «educare», который близок к «educere» — «вытягивать», «вынимать», «извлекать». Этой фальшивой этимологией, похоже, руководствовалась елизаветинская педагогика, и «питание» было обильным, чрезмерным, чудовищно занудным.

Можно не сомневаться, что наставники Уилла видели в латинской поэзии, драматургии и истории не столько великолепную цель, ради которой занимались изучением грамматики, сколько полезный материал для иллюстрации правил. Римляне едва ли писали учебники, так что мастер Лили составил учебник грамматики. Ничего из того, что нам известно об основных педагогах Стратфордской грамматической школы во времена Уилла, не избавляет нас от подозрений, что они были, по меньшей мере, заурядными. С другой стороны, не похоже, что они были садистами. Уолтер Роше, по крайней мере, не слишком заботился об образовании, он оставил пост директора ради адвокатской практики в Стратфорде. Это произошло в 1571 году, когда Уиллу исполнилось семь лет. За ним последовал Саймон Хант, тайный католик, который, хотя и питал склонность к иезуитам, был слаб по части дисциплины. Он умер в Риме в 1585 году, малый столп контрреформации. Томас Дженкинс принял от него должность в 1575 году, он был уроженцем Уэльса, и Шекспир увековечил его в образе сэра Хью Эванса в «Виндзорских насмешницах». Сэр Хью (чье почетное звание означает не принадлежность к рыцарскому сословию, но обладание званием холостяка) не похож на жестокого педагога с плеткой в руках, он привлекательный и смешной. Он сопровождает выразительной мимикой некоторые из своих пауз в манере всех сценических уроженцев Уэльса (вспомним, к примеру, как Фальстаф жалуется, что обманувшие его женщины нахлобучили на него «дурацкий колпак»). Примечательно, что сэр Хью экзаменует в латинском языке мальчика по имени Уильям, и это позволяет миссис Куикли отпускать неуклюжие шутки о том, что «дура это и есть дура», и «hunc, hanc, hoc», превращенное в «хунк, хок», кажется ей «не то лаем, не то хрюканьем… то ли хари поют хором, то ли харям дают корм» [4] Перевод С. Маршака и М. Морозовой. . Очень слабо соображающий мальчик, возможно, взят непосредственно из 1575 года, когда Дженкинс только пришел в школу, а Уиллу было всего одиннадцать лет.