Алексей Новиков - Впереди идущие

Вяземский понимал, конечно, что почитатели Гоголя вовсе не находятся в оторопении. Белинский достаточно ясно изложил взгляд на Гоголя после издания пресловутой его «Переписки»: не отдаст молодая Россия ни единой строки Гоголя из тех сочинений, в которых он выступал как великий и беспощадный обличитель мертвых душ. Но это и вывело Вяземского из равновесия. В своей статье он напомнил о революции, свершившейся в свое время во Франции. Но на Россию, благодаря бога, провидение не наслало этих бедствий. Отчего же, спрашивал Вяземский, нашей литературе быть лихорадочной и судорожной?

Политический донос на натуральную школу и первого ее глашатая Виссариона Белинского был сформулирован с полной откровенностью.

Когда статья Вяземского вышла в свет, Белинский уже не мог ему ответить. Пассажир в теплом пальто, задыхавшийся от надрывного кашля, занял каюту на пароходе «Владимир», отправлявшемся из Кронштадта в Штеттин. Было начало мая, и взморье только что освободилось от льдов.

«Переписка» вышла в свет, а Гоголь долго не мог ее получить и все старался понять, какие силы против него ополчились. Цензор Никитенко оказался, очевидно, в чьих-то таинственных, враждебных богу руках. Эти руки подталкивали почтенного профессора на вымарки, чтобы произвести в книге бессмыслицу. Наверное, это были люди так называемого европейского взгляда, одолеваемые духом преобразований. Им-то, конечно, непереносна книга, зовущая к всеобщему примирению.

Николай Васильевич по-прежнему страдал тяжкой бессонницей. Ходил по своему жилищу ночи напролет. Может быть, в Петербурге образовалось против его книги что-то вроде демонского восстания? Об этом Гоголь поведал в письме к графу Толстому. Александр Петрович хорошо знает козни, к которым прибегает сатана.

В Неаполе началась весна. До Гоголя стали все чаще доходить толки о «Переписке», газетные и журнальные о ней статьи. Боже! Кажется, вся Россия восстала на него. В какую-то минуту он увидел, что рядом со святой истиной, которую должен был возвестить, в книге оказались и фальшь, и неуместная восторженность, и напыщенная проповедь. Он не побоялся сам себе признаться, что размахнулся… Хлестаковым! О, какая оплеуха публике, оплеуха друзьям и, наконец, сильнейшая оплеуха ему самому!

А известия из России шли и шли. Гоголь получил и те книжки «Современника», в которых писал Виссарион Белинский о предисловии к «Мертвым душам» и о «Переписке». Критик, который, по собственному признанию Гоголя, говорил о нем с участием в продолжение десяти лет, теперь выступал с суровым словом осуждения.

Бессонница, которой страдал Гоголь, продолжалась. Бессонница стерла грани между днем и ночью.

Николай Васильевич листает страницы «Переписки» почти с отвращением. Он сам дивится, как могли пробраться туда строки, исполненные гордыни.

«А нужна ли твоя книга?» – вопрошает смятенного автора невидимый судья.

«Нужна!» – отвечает не колеблясь Гоголь.

Она будет лежать у него на столе как верное зеркало, в которое ему следует глядеться, чтобы видеть все свое неряшество и меньше грешить впредь.

Зреет новая мысль: покуда не заговорит общество о тех предметах, о которых говорится в «Переписке», нет возможности двинуть вперед «Мертвые души». Есть одно средство заставить встрепенуться всех: выпустить заносчивую, задиристую книгу. Пусть теперь, прочитав «Переписку», начнут писать, бранить, опровергать, – многое обнаружится из того, чем живет Россия. А это-то и нужно автору для продолжения «Мертвых душ». Иначе какое ни выпусти художественное произведение, оно не возьмет влияния, если не будет в нем тех вопросов, которыми живет нынешнее общество.

Только соотечественники-лежебоки по-прежнему не откликались на хитрость писателя, раззадорившего их «Перепиской». Письма приходили от узкого круга близких людей.

Каких объяснений ни придумывал Гоголь в оправдание «Переписки», как ни бичевал себя за спешку, гордыню и высокомерие, он ни разу не коснулся сути книги. Так и не увидел, как наивны средства врачевания, предложенные им, как безнадежно отстали его мысли от движения жизни.

Николай Васильевич оставался в Неаполе в полном бездействии. Глядел безучастно на лазурное море и обдумывал будущее путешествие в Иерусалим.

А пока что поехал в Париж, к графу Толстому, из Парижа во Франкфурт, к Жуковскому. Знакомые, давно изъезженные дороги! Нет других друзей, с которыми бы так жаждал встречи одинокий, бесприютный человек.

И еще в одной мысли утвердился автор «Переписки»: не могла бы выйти эта книга в свет, если бы не было на то божьей воли.

Гоголь написал князю Вяземскому, благодарил его за статью. Гоголь не упомянул имени Белинского, но подчеркнул, что Вяземский выразился несколько сурово о тех нынешних нападателях на Гоголя, которые прежде его выхваляли. Николай Васильевич считал, что надо действовать не против людей, но против нечистой силы, которая подталкивает людей на грехи и заблуждения.

Вряд ли понял князь Вяземский, как сражаться ему с этой «нечистой силой», в существование которой серьезно верил писатель, всколыхнувший противоборствующие лагери России.

Гоголю предстояло еще одно важное письмо. Он уже начал разведку через Прокоповича: неужто Белинский увидел в «Переписке» нападение на тех, кто разделяет его мысли? А может быть, обиделся критик на «козлов», которых упомянул Гоголь в статье об «Одиссее» (статья была перепечатана в «Переписке»)? Обо всем этом должен был разведать Прокопович и, если в Белинском утихло раздражение, отдать ему письмо.

Гоголь писал Белинскому, что прочитал его статью о «Переписке» с прискорбием, потому что слышится в статье голос человека рассердившегося. Автор «Переписки» и до сих пор не может понять, как это вышло, что на него рассердились все до единого в России. Далее следовала спасительная формула, к которой Гоголь охотно и часто прибегал. Он советовал Белинскому оставить все те места книги, которые покамест остаются загадкой для многих, если не для всех, и обратить внимание на те места, которые доступны всякому здравому и рассудительному человеку.

Долго перечитывал письмо Николай Васильевич. Подписавшись, тяжело вздохнул. Пора бы забыть историю с злополучной «Перепиской». Во всяком случае, он первый протягивает руку рассерженному критику.

Письмо ушло в Петербург. А Белинский уже давно был за границей.

Нелегко далось Виссариону Григорьевичу морское путешествие: его то и дело укачивало на пароходе. В Штеттине, не зная ни языка, ни местных порядков, он едва добрался до железной дороги. В Берлине поехал к Тургеневу, но Тургенева, несмотря на поздний час, дома не оказалось.