Алексей Новиков - Впереди идущие

– Что с вас возьмешь, коли дело сделано, – отвечал Белинский. Новое произведение автора «Противоречий» не возбудило в нем интереса. – Однако же, Иван Иванович, надо бы решать вопрос о повестях общим советом. Повестями-то и силен «Современник». Никак нельзя допускать пренебрежения к авторам. Кто знает, вдруг блеснет чистое золото, а мы его своими руками отдадим Ваньке Каину, сиречь многоуважаемому господину Краевскому.

– Совершенно с вами согласен, – отвечал Панаев. – Только в данном случае головой ручаюсь: в «Запутанном деле» одни подозрительные и весьма прозрачные намеки.

Панаев вскоре ушел. Белинский тоже стал прощаться.

– Ну, пора домой. Едва вырвался из дома, а вернусь – будут ворчать на меня за долгую отлучку. Ко мне-то не заглянете, Авдотья Яковлевна?

– Я никуда теперь не езжу, – отвечала Панаева. – Вы сами меня поймете, Виссарион Григорьевич! Тяжелы мне сплетни и косые взгляды.

– Понимаю, понимаю! Все понимаю, голубушка! А вы на всех плюньте и пишите. Не берите пагубного примера с автора «Тихона Тросникова»… Ну, авось я сам опять к вам выберусь.

Только очень плох был Виссарион Григорьевич. С трудом дошел до передней, а сойти с лестницы ему должен был помочь слуга Панаевой.

Даже осенний колючий ветер, который рыщет по петербургским улицам, не смеет вторгнуться в щегольскую карету, чтобы оскорбить своим дуновением лоснящиеся щеки сытого господина. Другое дело, если налетит пронзительный ветер на прохожего в легкой шинели. Тогда насвистывает он в уши пешеходу: «Озяб, бедный человек!»

В такой вечер тащился восвояси, понурив голову, молодой человек из мелкопоместных дворян, Иван Самойлович Мичулин. Явился он из провинции в столицу в поисках занятий. Но куда ни обращался, везде один ответ: нет вакансий!

Мысли у Ивана Самойловича рождались черные.

– Да что же я такое? – повторял он. – Ведь годен же я на что-нибудь, есть же где-нибудь для меня место! В самом деле: Россия государство обширное, обильное и богатое, да человек-то иной глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве.

Последняя мысль принадлежала не столько Ивану Самойловичу Мичулину, сколько автору повести «Запутанное дело». Подозрительные, но весьма прозрачные намеки, которых испугался Иван Иванович Панаев, появлялись в этой повести едва ли не с первой же страницы.

Было время, когда Михаил Евграфович Салтыков описал в «Противоречиях» любовную историю, происходящую на романтическом фоне благоухающей природы. И тени подобного благоухания нет в «Запутанном деле». Герой повести, Иван Самойлович Мичулин, живет в меблированных комнатах Шарлотты Готлибовны. Он снимает комнату с подслеповатым окном, выходящим на помойную яму.

Рядом с Мичулиным живет Наденька Ручкина, девица, как сказано в повести, сведущая по своей части. Робкое чувство к девице Ручкиной постучалось в сердце ее соcеда, вроде бы даже и высказался об этом Иван Самойлович, но туманный его лепет девица поняла по-своему.

– Нет, нет, и не думайте, Иван Самойлович, – отвечала Наденька, – никогда ни в жизни не получите! Уж я что сказала, так и сказала: мое слово свято!

У Ивана Самойловича осталась одна радость – слушать через стенку, как поет Наденька известную арию:

Но редко появляются князья в захудалых меблированных комнатах. Среди постояльцев Шарлотты Готлибовны первое место занимал Иван Макарыч Пережига, мужчина плотный и крепкий, носивший венгерку лихого покроя, состоявший на особом положении при хозяйке. Иных, более определенных, занятий у Ивана Макарыча, кажется, не было. Увы! И девица Ручкина, презрев бедняка Мичулина, явно предпочитала ему жильца из ученых молодых людей – Алексиса Звонского.

Иван Самойлович мог утешиться беседами с тем же Алексисом Звонским да еще с другим жильцом Шарлотты Готлибовны, кандидатом философии Вольфгангом Антонычем Беобахтером.

Вольфганг Антоныч, выслушав вопросы Мичулина, отчего другие живут, другие дышат, а он и жить и дышать не смеет? – отвечал иносказательно.

– Вот возьмите это, – говорил Беобахтер, подавая Мичулину крохотную книжонку из тех, которые нарождаются в Париже тысячами, как грибы в дождливое лето, и продаются чуть ли не по одному сантиму. – Прочтите и увидите, – заключил Вольфганг Антоныч. – Тут все!.. Понимаете?

Иван Самойлович ничего не понял.

Алексис Звонский со своей стороны говорил о любви к человечеству, о братских объятиях, открытых всему миру, и при этом сильно облизывал губы, будто после вкусного обеда.

Оба персонажа – и Беобахтер и Алексис Звонский – были новостью для русской словесности. Оба, хоть и описал их автор остря сатирически, были приверженцами социализма… Так неужто Михаил Евграфович Салтыков, в недавнем времени участник «пятниц» Петрашевского, отверг все, что приняли передовые умы? Ничуть! Только зло посмеялся Михаил Евграфович над теми, кто верил в возможность преобразовать русскую жизнь по схемам парижских брошюр. Так и родился в повести «Запутанное дело» кандидат философии Вольфганг Антоныч Беобахтер. Смешны автору и те, кто, уверовав в утопии, наивно думает примирить непримиримое одной любовью к человечеству.

В сущности, пришел автор «Запутанного дела» к тем же мыслям, что и Виссарион Белинский, когда писал, что все вопросы Россия должна решать у себя, для себя и по-своему. А борьбу с человеколюбцами, не отличающими зла от блага, начал Белинский еще тогда, когда восстал против яда прекраснодушия.

Разные сны снятся в повести Ивану Самойловичу Мичулииу, а может быть, вложены сюда собственные мысли автора «Запутанного дела» – пойди разберись!

Снится, например, Ивану Самойловичу, что он возвращается домой, где ждут его жена и сын. Женат он, конечно, на Наденьке Ручкиной. Но что это? Где прежняя ее грациозность? Почему впали глаза, высохла грудь? Сын просит у нее хлеба. А мать отвечает ему, как отвечала и вчера:

– Все поели голодные волки…

– Мама, когда же убьют голодных волков? – спрашивает сын.

– Скоро, скоро, дружок…

– Всех убьют, мама? Ни одного не останется?

– Всех, душенька, всех до единого!..

Хорошо еще, что в это время автор повести заставил своего героя проснуться.

Положение Ивана Самойловича было так плохо, что просто хоть в воду. Снова отправился он к нужному человеку, у которого несчетный раз просил места.

– Я бы не осмелился, – говорил он, заикаясь и робея, – да ведь посудите сами: последнее издержал. Есть нечего.

– Есть нечего! – возразил нужный человек, возвышая голос. – Да разве виноват я, что вам есть нечего? Богадельня у меня, что ли, что я должен с улицы подбирать всех оборвышей?.. Есть нечего,! Ведь как нахально говорит! Изволите видеть, я виноват, что ему есть хочется…