Алексей Новиков - Впереди идущие

– Стыдно будет, если меня на улице поднимут, – тихо заметил Иван Самойлович.

Словом, неприятный был разговор, и даже не выдержал было Иван Самойлович, вдруг закричал на нужного человека: «Другим небось есть место, другие небось едят, другие пьют, а мне и места нет?..» – но тут же и омертвел от страха, руки у него опустились, колени подгибались.

– Не погубите, – говорил он уже шепотом. – Я один во всем виноват. Пощадите!

– Вон отсюда! – закричал нужный человек. – И если еще раз осмелитесь… Понимаете?

Автор «Запутанного дела» принадлежал, очевидно, к новой литературной школе, которая, по словам Виссариона Белинского, отказалась от бесстыдной лжи в искусстве, от всякого приукрашивания действительности, и которая все яснее видела свою дорогу. Далеко вперед шагнул по этой дороге Михаил Евграфович Салтыков.

Он по-прежнему служил в канцелярии военного министерства и по служебным своим занятиям знал, что с начала 1848 года в военном ведомстве шли чрезвычайные приготовления: готовился досрочный выпуск офицеров, войска продвигались к западным границам. Распоряжения русского правительства объяснялись кипением политических страстей во Франции. Чиновник Салтыков с жадностью ловил каждое известие из Парижа.

Повесть «Запутанное дело» шла своим чередом.

Однажды герой повести остановился у здания, залитого светом. Странная, искусительная мысль вдруг блеснула в голове его. Он вынул последний целковый и в одно мгновение очутился в театре, в пятом ярусе. В театре давали какую-то героическую оперу. На сцене волнуется и колышется толпа, и слышатся Ивану Самойловичу и выстрелы и звон сабель, и чуется ему дым. С судорожным вниманием следил он за представлением; он хочет сам бежать за этой толпой и понюхать заодно с нею порохового дыма…

Вовсе нет дела автору повести до того, что бедные люди, прочно занявшие главное место в произведениях натуральной школы, никогда еще не доходили до мыслей, от которых веет пороховым дымом.

А кончилось все куда как плохо для Ивана Самойловича – в полиции. Но попал он туда вовсе не за мысли, родившиеся в театре. Началось все с трактира, куда затащил его какой-то театральный любитель, который спрашивал, понравилась ли Ивану Самойловичу опера «с перчиком», и все предлагал соединиться в одни общие объятия. Новые знакомые пили в трактире много. А утром, когда очнулся Иван Самойлович, след простыл и от ночного приятеля и даже от легонькой шинелишки Мичулина. Остался только неоплаченный счет.

Жестокая действительность сызнова вступила в свои права. Мичулина обозвали шерамыгой и повели куда следует…

Когда несчастный вернулся в квартиру Шарлотты Готлибовны, горячка была у него в полном разгаре. Должно быть, уже в полном бреду очутился Иван Самойлович в совершенно неизвестном ему государстве в совершенно неизвестную эпоху, окруженный густым и непроницаемым туманом. Вглядываясь пристальнее, он вдруг увидел, что из тумана начинает отделяться правильная пирамида, составленная из людей, и в самом низу этого нагромождения увидел такого же Ивана Самойловича, как он сам…

Да откуда же появилась, хотя бы и в бреду, эта иносказательная пирамида? Ведь именно так изображал страждущее человеческое общество француз Сен-Симон. Вряд ли мог знать об этом Иван Самойлович Мичулин. Зато хорошо знал учение Сен-Симона Михаил Евграфович Салтыков. Он не верил в спасительную силу утопических рецептов. Но целиком разделял убийственную критику существующих на земле порядков, которой усердно занимались создатели утопических схем.

Пирамида, привидевшаяся в предсмертном бреду Ивану Самойловичу, была последним прозрачным намеком из тех, которыми насытил «Запутанное дело» автор.

Герой повести умер в горячке. Как полагается, Шарлотта Готлибовна пригласила полицейского чиновника.

– Скажите же, пожалуйста, господа, – обратился он к жильцам, – что бы это за причина такая, что вот-вот жил человек, да вдруг и умер?

– По мечтанию пошел, – объяснил Иван Макарыч Пережига. – Уж какую он в последнее время ахинею нес, так хоть святых вон понеси: и то не хорошо, и то дурно…

– Тс-с-с, скажите пожалуйста! – полицейский чин с упреком покачал головой…

Запутанное дело пришло к концу. А кто его распутает? Кто истребит ненасытных волков, которые явились в иносказательном сне героя повести? Этого не знает и сам автор «Запутанного дела». Но разве не приближают желанное время писатели, которые освобождают литературу от бесстыдной лжи?

…Получив отказ от Панаева напечатать повесть в «Современнике», Михаил Евграфович Салтыков передал «Запутанное дело» в «Отечественные записки», а сам ходил в канцелярию и по-прежнему числился первым аккуратистом среди молодых чиновников. В разговорах и с сослуживцами и со знакомыми он жадно ловил каждое известие из Франции. Что, если толпа, которая привиделась в театре герою «Запутанного дела», появится во Франции не в театре, а на исторической сцене, и перевернет, опрокинет пирамиду, изображенную Сен-Симоном?

В Европе все чаще появляются переводы сочинений Гоголя. В Праге вышли: «Шинель», «Невский проспект», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и «Тарас Бульба». «Тарас Бульба» переведен и в Копенгагене. В Париже, где уже давно знают повести Гоголя, в журнале, издаваемом Жорж Санд, пишут о «Ревизоре» как о самом высоком драматическом создании, какое когда-либо являлось в русской литературе.

Но равнодушен ко всем отзывам о себе Гоголь. Он сделал все, что мог, чтобы отречься от своих созданий. Довольно и того, что пережил он год назад из-за «Переписки».

Николай Васильевич снова вернулся в Неаполь. Перед ним опять море и Везувий. Текут тихие дни. Мысли Гоголя отданы литературе, которая заняла почти всю его жизнь и где совершил он, по собственным словам, главные грехи.

Теперь истина вполне ему открылась: искусство есть примирение с жизнью! Только таким образом искусство выполнит свое назначение.

Николай Васильевич изложил свои мысли в письме к Жуковскому. В том же письме Гоголь призвал еще раз, что не его дело поучать проповедью. Его дело – говорить живыми образами, а не рассуждениями. Он должен выставлять жизнь лицом, а не трактовать о ней. Он будет продолжать «Мертвые души»! Он вернется к поэме, как только осуществит путешествие в Иерусалим. После обещаний, данных печатно в «Переписке», ему было бы стыдно это путешествие не совершить.

«А зачем я туда поеду?» – вдруг спрашивает себя Николай Васильевич. Все больше тоскует он о России и жаждет услышать русскую речь. Зачем же ехать в Иерусалим?

А сборы все-таки продолжаются. Гоголь усердно, но тщетно ищет попутчика в святую землю.