Алексей Новиков - Впереди идущие

Много пришлось записать Мари о романе Герцена. Часто, когда Виссариону Григорьевичу становилось совсем невмоготу, он хитрил:

– Повременим, Мари, ты и так устала!

Мари тоже научилась хитрить: в самом деле, ей неплохо бы отдохнуть.

– Теперь пиши, – сказал Виссарион Григорьевич, когда перешел к Гончарову, и стал диктовать:

– Он – поэт, художник и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю, он как будто думает: кто в беде, тот и в ответе, а мое дело сторона…

– Не понимаю, – удивилась Мари, – ты так хвалил раньше Гончарова…

– И теперь хвалю, и очень ценю его талант. Сейчас поймешь, в чем дело. Будь добра, пиши дальше: «Все нынешние писатели имеют еще нечто, кроме таланта, и это-то нечто важнее самого таланта. А вот у Гончарова нет ничего, кроме таланта, он больше, чем кто-нибудь теперь, поэт-художник». – Виссарион Григорьевич приостановился и спросил у Мари: – Ну, поняла, что такое «нечто», чего нет у Гончарова? Идеи, Мари, плодоносной идеи, освещающей и направляющей художественное создание.

В этот день Виссариону Григорьевичу стало совсем плохо. Он лежал на кушетке, тщетно стараясь набрать в легкие побольше воздуха. Грудь его ходила ходуном, но он так и не мог справиться с удушьем. Тяжелая испарина покрывала лоб.

Мари бросилась к лекарствам. А мало ли этих лекарств, прописанных доктором Тильманом, было на ближнем столике!

Когда удушье наконец прошло, Виссарион Григорьевич с беспокойством взглянул на жену:

– Напугал я тебя, бедная Мари!.. Ну, дай вздремну… Ужо вечером продолжим.

Перерывы в работе становились все чаще. А он все-таки диктовал и диктовал свою статью.

Белинский не говорил больше об идеях и направлении писателей гоголевской школы. Но он с похвалой отозвался о самых замечательных из них. Так вошли в обзор и «Рассказы охотника» Тургенева, и «Антон Горемыка» Григоровича, и «Сорока-воровка» Герцена. Натуральная школа была представлена читателю во всей полноте.

Дело дошло до Достоевского. Надо было говорить о «Хозяйке». Приготовившись диктовать, Виссарион Григорьевич долго оставался в задумчивости. Потом начал решительно, с гневом и сарказмом. Он признавался, что так и не мог понять, что говорили друг другу герои повести, из-за чего так махали они руками, кривлялись, ломались, замирали, обмирали, приходили в чувство. Смысл повести так и останется тайной до тех пор, утверждал Белинский, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку своей причудливой фантазии.

Мари записывала все нерешительнее. Наконец и вовсе остановилась.

– И это говоришь ты о Федоре Михайловиче?! – Мари была совершенно поражена. По-видимому, она не читала прежних статей мужа и не знала его сурового отзыва о «Двойнике». – Я отказываюсь понять тебя, – продолжала она. – Федор Михайлович не сделал тебе ничего плохого. А его заботы о нас в Ревеле? Или ты все забыл? Неблагодарный!

– Счастье мое, – отвечал Белинский, – что ты не состоишь, Мари, в цензурном комитете. Плохо бы мне пришлось… Но если ты великодушно взяла на себя скромные обязанности писца, сделай милость, запиши дальше о «Хозяйке».

– Что это такое? – диктовал Белинский. – Злоупотребление или бедность таланта, который хочет подняться не по силам и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-то небывалой дороги?

Мари записывала, всем видом являя полное несогласие с тем, что она пишет.

– У нас с ним счеты, – сказал не столько для Мари, сколько самому себе Виссарион Григорьевич. – Большие счеты! Сохрани бог, если обманет надежды Достоевский! И какие надежды!

После ухода Мари он проглядывал ее записи. Долго, тревожно думал о Достоевском… Решительно ничего не понимает Мари!.. А что бы он делал без нее сейчас? Добрая, усердная Мари! Мужественно скрывает она свои страхи… А если и в самом деле уходит жизнь?

В кабинете стояла давящая тишина. Хоть бы кто-нибудь приехал да рассказал, о чем говорят в Петербурге? Что происходит во Франции?

Только 20 февраля (по русскому календарю, отстававшему от европейского на двенадцать дней) в Петербурге впервые распространились уверенные слухи о низвержении во Франции королевской династии.

К Белинскому заехал Михаил Александрович Языков и стал рассказывать сбивчиво, торопливо.

– Черт его знает, что будет теперь во Франции, – говорил он. – Ты понимаешь, Виссарион Григорьевич, баррикады и пушки! Все смело́, всю власть… Ну, а коли снова повернет дело к Робеспьеру? Когда-то ты его славил. Помнишь?

Белинский привстал с кушетки.

– Да как же… как же так? – говорил он, потрясенный. – Давно ли я сам был в Париже и воочию видел всю мерзость тамошнего правительства! Но хоть бы кто-нибудь обмолвился о возможности, о близости революции!.. Как же это так?.. – Он снова сел, совершенно обессиленный. Дыхание рвалось из груди с резким свистом.

Михаил Александрович Языков, разумеется, ничего не мог объяснить. Был он встревожен и заметно торопился. Словно в грозный день, когда всполошился весь Петербург, опасался Михаил Александрович задержаться у давнего приятеля, еще в прежние годы призывавшего революцию в Россию.

Марья Васильевна застала Белинского расхаживающим по кабинету. Правда, его заметно пошатывало от слабости.

– Ляг, немедленно ляг! – сказала Мари и, взяв мужа под руку, бережно повела к кушетке.

– Ты можешь понять, Мари? Клянусь, я сам не понимаю… нет, понимаю, да боюсь поверить. Может быть, в Париже совершаются заветные чаяния человечества. А мы?..

Марья Васильевна усадила его на кушетку.

– Успокойся, – повторяла она. – Ты погубишь себя, если будешь волноваться!

А он все говорил и говорил, только припадки надрывного кашля могли прервать его речь.

Виссарион Григорьевич очень томился от мысли, что никто не едет к нему с подтверждением известий, принесенных Языковым. Едва ушла Мари, он подошел к окну и стал прислушиваться, словно ждал, что на петербургской улице соберутся толпы людей, чтобы приветствовать революционную Францию.

Резкий звонок, раздавшийся в передней, заставил его вздрогнуть. Хотел пойти навстречу долгожданному посетителю, но закружилась голова. Кое-как добрался до ближайшего кресла и сел, устремив нетерпеливый взгляд на дверь.

В кабинет вошла смущенная Мари с пакетом в руках. На пакете была отчетливо видна казенная печать.

– Принес какой-то солдат, – сказала Мари. – Он ждет ответа.

Белинский поспешно вскрыл пакет. Вот оно, первое российское известие, адресованное ему по случаю французской революции! В бумаге из Третьего отделения значилось, что генерал-лейтенант Дубельт желает лично познакомиться с господином Белинским, а потому и надлежит ему, Белинскому, пожаловать в Третье отделение в свой свободный день, между двенадцатью и двумя часами дня.