Алексей Новиков - Впереди идущие

Виссарион Григорьевич отбросил бумагу.

– Может быть, они уже и пушки Петропавловской крепости направили на меня, многогрешного. – Хотел смеяться, а из груди вырвался только глухой хрип.

– Солдат ждет ответа, – напомнила Мари.

– Не солдат, а жандарм, Мари! Слава богу, хоть солдат-то еще не привлекают у нас к политическому сыску!

– Говори тише!

Марья Васильевна с отчаянием смотрела на бумагу, только что прочитанную Белинским. Со дня замужества постоянно слышала она разговоры об этом таинственном Третьем отделении. Сколько раз думала об опасности, которой подвергается ее муж, готовый лезть на рожон. Теперь опасность зримо вошла в дом.

– Продиктуй мне ответ, – сказала Марья Васильевна.

– Э нет, Мари! Будем соблюдать порядок делопроизводства. Нужен собственноручный ответ.

Виссарион Григорьевич еще раз взглянул на зловещую бумагу. Она была подписана старшим чиновником Третьего отделения для особых поручений, Поповым. По иронии судьбы, это был прежний учитель Белинского по пензенской гимназии, который благосклонно отличал его среди других учеников. Вот какую карьеру сделал провинциальный педагог!

Однако надо было ответить на приглашение Третьего отделения. Белинский сослался на болезнь, которую может засвидетельствовать главный врач Петропавловской больницы Тильман. Он обещал явиться в Третье отделение, как только позволит здоровье.

– Мне нет нужды спешить свести личное знакомство с его превосходительством генералом Дубельтом, – сказал Виссарион Григорьевич, закончив краткое письмо. – Отдай жандарму, Мари!

Вызов в Третье отделение сильно озабочивал Белинского. Если зовут в первый же день, когда стало известно в Петербурге о французской революции, что же будет дальше?

А случилось вот что: еще в начале февраля в Третье отделение поступил анонимный донос. Если сам Белинский, сообщал аноним, даже и не имеет в виду ни политики, ни коммунизма, то в молодом поколении он легко может посеять мысли о политических вопросах Запада.

По этому доносу и сработала государственно-сыскная машина, только с непривычной, пожалуй, быстротой.

Но сигнал был настолько серьезен, что Белинскому нужно было принять меры.

На следующий день он вел долгий разговор с Некрасовым. Никаких новых известий о Франции Николай Алексеевич не имел. Он рассказывал, что по Петербургу носятся слухи о чрезвычайных мерах, которые намеревается осуществить русское правительство. Потом они разбирали накопившиеся у Виссариона Григорьевича бумаги и письма. Некрасов бросал отобранное в затопленную печь. Виссарион Григорьевич задумчиво смотрел на разгорающееся пламя. Достал из-под спуда свою переписку с Гоголем. Как с ней быть?

– Отдайте мне, – предложил Некрасов, – я сумею сберечь.

– Нет, – твердо отвечал Белинский, – если пойдут по моему следу, то непременно и к вам пожалуют. А сжечь – руки не поднимаются. Давайте запрячем понадежнее. Авось еще прочитают когда-нибудь люди.

Некрасов унес с собой окончание обзора Белинского и поехал прямо в типографию.

Петербург будто замер в тревожном ожидании.

Через несколько дней в «Северной пчеле» появилась первая информация о парижских «происшествиях». Император Николай I объявил на придворном балу о провозглашении во Франции республики. Со дня на день должен был появиться высочайший манифест: Россия готова выступить на борьбу с мятежом и безначалием.

Срочные внутренние меры были приняты царём по докладу шефа жандармов. Шеф жандармов всеподданнейше предлагал установить строжайший надзор не только за печатью, но и за самой цензурой. В пример особо опасной деятельности журналистов был приведен Белинский.

Как можно, в самом деле, доверять цензуре, если она только что пропустила иллюстрированный альманах, предназначенный для подписчиков «Современника»? В альманахе красовалась такая картинка: стоит Виссарион Белинский и недоуменно рассматривает журнальную книжку. Под картинкой подпись: «Своей собственной статьи не узнаю в печати».

Высшая полиция не допустила распространения альманаха даже после разрешения цензуры. В этом же альманахе погиб и первый роман Авдотьи Панаевой «Семейство Тальниковых».

– Передайте Авдотье Яковлевне мое сочувствие, – говорил Некрасову Белинский. – «Современнику» убыток, большой, конечно, убыток, понимаю, очень хорошо понимаю! А ей-то, голубушке, первое крещение… И в какое время!

Словно бы для характеристики начавшегося лихолетия Некрасов рассказывал об учреждении особого комитета для надзора над цензурой и повременной печатью.

– Уж и цензуре не верят, – откликнулся Белинский. – Своя своих не познаша! Кромешная тьма!

– Говорят, – продолжал Некрасов, – что комитет намерен произвести проверку всех изданий и определить кары за всякое вольномыслие. Все действия комитета покрыты тайной. Никого туда не вызывают, никого ни о чем не спрашивают. А в ожидании даже благонамеренные люди цепенеют… Кстати, Виссарион Григорьевич, Краевский совсем лишился сна. Готов сам на себя донести, но вот беда: не знает, как добраться до таинственного комитета.

– А ему-то чего бояться? – удивился Белинский.

– Голову готов себе снять за то, что напечатал в мартовском номере «Запутанное дело». Не читали еще?

– Очень мне недужится, Николай Алексеевич! – вырвалось у Белинского. – А доктор утешает: по весне, мол, обычное дело у чахоточных. Но кто не знает – чем человек ближе к смерти, тем доктора отчаяннее ему врут!

И перевел разговор на Францию:

– Спасибо, хоть Анненков прислал с оказией письмо родным и просил показать письмо мне… Да ведь как Павла Васильевича понимать? Уж очень он блузников боится. Все ему мерещится, что погибнет от революции культура. Известно, наши господа либералы однобоко смотрят.

Белинского тревожило другое.

– Сомнительны многие действия временного правительства, – говорил он. – И республику объявили сквозь зубы, под давлением народной демонстрации. А спор о государственном флаге? Как испугались требования красного знамени, выдвинутого снизу! Согласились кое-как прикрепить к древку красную розетку, да и ту при первом случае снимут. Не меньше, чем наш Анненков, своих блузников боятся. Только то и хорошо, что вихрь свободы, вырвавшийся из Франции, реет по всей Европе!..

В этом была главная надежда и утешение для всех друзей французской революции.

Волнения начались в разных княжествах Германии. В Берлине улицы покрылись баррикадами. Через несколько дней революционные события всколыхнули Австрию. Восстали против прусского владычества поляки в Познани. Революция захватила Прагу, Будапешт… Революционный вихрь потрясал Европу.