Алексей Новиков - Впереди идущие

В то время, когда писалось это письмо, Мари тоже думала о предстоящей свадьбе. По картам (какая же невеста не раскинет карты?) будущее сулило столько счастья! И Мари размечталась. Конечно, свадьба не может состояться без участия мадам Шарпио! Что сказала бы иначе отвергнутая начальница? А после торжественной церемонии в институтской церкви почему бы не устроить свадебный обед с приличным числом приглашенных?

Бедная Мари! Она все еще плохо знала своего жениха.

Их письма разминулись. Дочитав письмо Белинского, начатое с описания кадрили, Мари не сразу даже поняла, какое чудовищное предложение сделал ей безумец: когда было слыхано, чтобы невеста ехала к жениху?

В то же время письмо, наполненное свадебными мечтаниями Мари, пришло в Петербург.

– А!.. – только и мог сказать Виссарион Григорьевич и задохнулся.

Он схватился за перо, перо разбрызгивало чернила, рвало бумагу. И разве это было похоже на письмо? Это гораздо больше походило на страстную речь, с которой он сам предстал бы перед Мари:

– Как? Покориться подлым и шутовским обычаям, профанирующим святость отношений, в которые мы вступаем! Свадебный обед? Да будь они прокляты, эти обеды, и все родственники, все дядюшки и тетушки с их гнусными обычаями! Опомнитесь, Мари!

Он был вне себя. Словно не от Мари пришло это письмо, в котором виделись ему премудрые наставления чертовой мадам Шарпио, и пьяные оскорбительные шуточки за свадебным столом, и идиотские визиты будущих молодоженов.

«При венчании будут, – пишете Вы, Мари, – всего человек двадцать да с моей стороны человек десять или пятнадцать; да зачем и где наберу я такую орду? У меня все такие знакомые, для которых подобное зрелище нисколько не интересно. – С пера опять брызнули чернила. – Еще раз опомнитесь, Мари!..»

Так начались неприятности.

Но кому же, если не Мари, он писал еще на днях:

«Какие ночи, боже мой! какие ночи! Моя зала облита фантастическим серебряным светом луны. Не могу смотреть на луну без увлечения: она так часто сопровождала меня в то прекрасное время, когда, бывало, возвращался я из Сокольников».

В окна снова смотрела луна, только свет ее уже не казался Виссариону Григорьевичу фантастическим. И ночь была не волшебной, а мучительно бессонной. Перед ним лежало новое письмо Мари. Она была глубоко оскорблена его предложением приехать для свадьбы в Петербург. Что скажут о такой невесте порядочные люди!

Сердце Белинского разрывалось от горести, но он хотел спокойно убедить Мари в ничтожестве предрассудков, которые обнаружили над ней такую власть. Белинский писал, что в Петербурге ни один разумный человек не поймет, в чем тут неприличие, если невеста сама приедет к жениху, который из-за дел не может отлучиться ни на один день.

А дальше не хватило спокойствия у Виссариона Григорьевича.

«Не то в Москве, – написал он, – в этой сточной яме, наполненной дядюшками и тетушками, этими подонками, этим отстоем, этим исчадьем татарской цивилизации».

Это мало походило на письмо счастливого жениха. Трудно было представить Виссариона Белинского во фраке и в цилиндре, едущего с благодарственным визитом к мадам Шарпио.

Он боролся за Мари, как умел.

В ненастный октябрьский вечер Тургенев застал Белинского в забытьи. Виссарион Григорьевич лежал на кушетке, бледный, небритый, со следами крови на лице. Запекшаяся кровь была на подушке, на воротнике рубашки.

– Вот простудился сдуру, – сказал он, с трудом открывая глаза, – а доктор обрек меня в жертву пиявкам.

На столе подле кушетки стоят пузырьки с лекарствами, воздух пропитан их запахами, в комнате было душно и неприбранно.

Виссарион Григорьевич опять закрыл глаза. До боли сжалось сердце у Тургенева. Он еще раз взглянул на Белинского: хоть чем-нибудь отвлечь его от мрачных мыслей… И полились рассказы Ивана Сергеевича, такие занимательные, что Виссарион Григорьевич даже сел на своей кушетке: так легче ему было смеяться – меньше душил кашель.

– Когда вы были в Москве, Виссарион Григорьевич, – вспомнил Тургенев, – я принес Краевскому свое стихотворение «Толпа» с посвящением вам.

– Знаю… Вымарал посвящение Андрей Александрович? Куда как хорошо! Я не из числа тех мелочных людей, которые гонятся за пустяками. А вам на добром слове спасибо!

– Не в том суть, Виссарион Григорьевич. Я знал, что вы не заподозрите меня в лести. Так вот, передаю я «Толпу» Краевскому. А он, едва взглянув на посвящение, смотрю – жует губами, будто хлебнул уксуса.

Тургенев изображал то Краевского, то себя в роли поэта, ожидающего решения участи. Андрей Александрович читал стихотворение, поглядывая на стихотворца с неодобрением.

– «Помилуйте, – скучным голосом говорил Тургенев за редактора-издателя «Отечественных записок», – здесь у вас господь бог носится тревожно над толпой. Тревожно! Этого про господа никак нельзя сказать, милостивый государь!»

– Как есть он Кузьма Рощин! – в полный голос смеялся Белинский. – И мне он писал в Москву, да, читая письмо, рожи-то его я не видел.

Далее сцена превращалась в пантомиму. Воображаемый Краевский взял воображаемое перо и стал тщательно вымарывать посвящение на воображаемом листе. Марал долго, усердно, с удовольствием, потом приблизил лист к глазам, смотрел даже на свет: вовсе ли истребил нежелательные слова?

– Да черт с ним, с Ванькой-каином! – говорил Виссарион Григорьевич, вытирая выступившие от смеха слезы. – Сами-то вы что делаете, Иван Сергеевич?

– Отчасти служу в министерстве внутренних дел, но, признаться, по неспособности своей не жду поощрения от начальства. А потому имею к вам просьбу, Виссарион Григорьевич. Вышел, как вам известно, шиллеровский «Вильгельм Телль» в переводе Миллера. Вот если бы вы поручили мне написать для «Отечественных записок» критическую статью… Страсть как хочется написать о Шиллере!

– Эк вас бросает, батенька, во все стороны!

– Бросает, – охотно согласился Тургенев. – Все думаю: займусь делом – отстану от стихов. Мне бы и по летам и по службе в министерстве пора бы покончить с грехами юности, а не могу отстать, никак не могу!

Ушел Тургенев, у Белинского началась новая бессонная ночь. Он ворочался, кашлял, глядел в темные окна, томительно ожидая позднего рассвета, и наставлял сам себя:

– Эх, Виссарион Григорьевич, если бы не ходил ты осенью без калош, как бы просто было жить на свете. Не правда ли, Мари?

Бедняжка Мари тоже мучилась в Москве. Белинский не понимал самой простой вещи: не может уважающая себя невеста, забыв стыд и приличия, ехать к жениху!

– Не может! – кричали институтские стены.

– Не может! – слышался твердый голос из покоев начальницы института.