Алексей Новиков - Впереди идущие

– Природа – важная материя для философии, – говорил Александр Иванович.

– Важнейшая, – отвечал Виссарион Григорьевич, готовясь к новому прыжку.

– Мне все больше думается, – продолжал Герцен, пытаясь начать серьезный разговор, – что философия без естествоведения так же невозможна, как естествоведение без философии. Взаимное отдаление этих наук – только свидетельствует об ошибках прошлого, их взаимосвязь – откроет новые, еще невиданные горизонты. Как ты думаешь, Виссарион Григорьевич?

Сашка настороженно прислушивался к непонятным, но заведомо опасным речам отца. По собственному опыту четырехлетней жизни он хорошо знал, что дай только взрослым стакнуться – тогда прости-прощай всякое дело!

– Белинский! – Сашка тянул его за руку подальше от родителя, туда, где природа раскрывала новые, только ему одному ведомые тайны.

Белинский покорно следовал за ним, зорко всматриваясь в высокую траву.

А с террасы спешила к дорогому гостю Наташа.

Наконец Герцен увел Белинского в кабинет. Виссариону Григорьевичу привелось выслушать рассказ о драме, которая началась в доме Герценов в тот летний день, когда Александр Иванович поддался неодолимому зову крови и добровольно загрязнился.

– Взыграла, стало быть, голубая дворянская кровь? – вырвалось у Виссариона Григорьевича. – Всех бы нас, мужиков, поучить хорошенько одной плетью! – Кажется, к укору грешнику он присоединил укор и самому себе. За каким призраком погнался он в Прямухино?

– Наташа, – продолжал Герцен, – вся сосредоточилась на своем оскорблении, на своем чувстве боли. Она отгородилась от жизни, и это ее губит. Для нее словно не существует больше ни окружающий мир, ни наши мысли и надежды. И вот – дом, построенный только на личном, оказался на песке. А ты, Белинский, писал мне о нашем счастье!..

Долго молчал Виссарион Григорьевич.

– Я не умею утешать, да и не нужны они, утешения. Оставим их для слабых духом. Но запомни мои слова: не может Наталья Александровна жить вне того необъятного мира идей и чувств, в который она вошла вместе с тобой. Если же рана ее глубока, то не может и быть иначе, когда сильна любовь. Любовью же вы и исцелитесь оба. Ни о ком бы не стал я пророчествовать, кроме как о тебе и о Наталье Александровне. Если ее силы иссякли, будь ты вдвойне силен… Творец небесный! Как я люблю вас обоих! – вдруг воскликнул Белинский, и столько горячности было в этих словах, что Герцен взглянул на него, не скрывая удивления: не часто так откровенно обнаруживал свои чувства Виссарион Белинский.

Виссарион Григорьевич теперь делил время между хозяином и хозяйкой дома. А возвращаясь с прогулок, которые он совершал с Натальей Александровной, держался в кабинете Герцена с видом заговорщика.

– Может быть, ты опять повторишь, что Наталья Александровна отвернулась от жизни? Нет в мире женщины, равной по уму и сердцу твоей жене! Нуте, – Белинский напускал на себя отчаянно строгий вид, – а что можешь предъявить ты?

Герцену, за отсутствием других новых работ, пришлось предъявить главы давно оставленного романа о некоем университетском кандидате Круциферском и Любоньке.

Белинский читал страницу за страницей, сопровождая чтение одобрительными восклицаниями. Но читать пришлось недолго. Так и застрял роман на предстоящей свадьбе героев.

Виссарион Григорьевич сложил последний лист и долго смотрел на Герцена.

– И ты не пишешь? Не пишешь?! – только и мог вначале повторять он. И тотчас весь вскипел: – Мировая скорбь одолела? Наталье Александровне, мол, присущ дар страдания? Ну, предположим. А у тебя что? Опомнись, Александр Иванович. Чем же и поможешь ты Наталье Александровне, если не позовешь ее: «Приди и помоги мне!» Ты обязан завершить роман! – Виссарион Григорьевич был полон энергии, словно именно ему суждено было возродить жизнь в доме Герценов.

Но тут Василий Петрович Боткин, о котором все забыли, потребовал немедленного возвращения в Москву. Шутка ли! Прогостил в Покровском целых три дня!

– Да неужто прошло всего три дня? – ахнул Белинский.

…Скрылся из виду тарантас, в котором уехали гости. Замолк вдали колокольчик. Только пыль, поднявшаяся на проселочной дороге, стояла неподвижным столбом.

– Он все тот же, Виссарион Белинский, и как я люблю его непримиримость и резкость! – сказал жене Герцен.

– Нет, нет! – отвечала Наташа. – Виссарион Григорьевич в чем-то изменился. Я не знаю, как выразить свое ощущение. Если б дело касалось не Белинского, я бы подумала, что так бывает с человеком, когда он встречает женщину и встреча эта очень, очень для него серьезна.

Герцен с удивлением на нее посмотрел.

Москва! Всю тебя искодесил в прежние годы Виссарион Белинский. Ходил в легкой шинелишке и прохудившихся сапогах в университет, пока не выгнали его из храма науки. А перепугались университетские профессоры-цензоры не зря, едва прочитали написанную этим студентом драму «Дмитрий Калинин». Восстал в этой драме Белинский против крепостного права с такой яростью, что поспешно закрыли перед ним университетские двери под благовидным предлогом неспособности к наукам.

Выгнали автора «Дмитрия Калинина» из университета, а он стал ходить к товарищам в университетские номера и там читал пьесу студентам.

А то еще путешествовал Виссарион Григорьевич куда-нибудь в Замоскворечье к дальним знакомым и, идучи, сгорал от стыда: сколько ни отгонял унизительную мысль, а она упорно возвращалась к изголодавшемуся человеку: авось попадет к обеду. Приходилось ему ютиться в разных местах, в каморках на Петровских линиях и в арбатских переулках, и наконец снова попал в университетские дома. Он жил тогда на квартире профессора Надеждина, став одним из главных сотрудников издаваемого профессором журнала «Телескоп». Закрыли «Телескоп» – опять пошел мыкаться по разным углам.

Воистину исколесил тебя, Москва, вдоль и поперек Виссарион Белинский, только в Сокольниках если и бывал, то всего раз-другой. А теперь будто и нет ему другого пути.

От Маросейки до Сокольников – не близкий путь, а седок знай торопит извозчика, пока не приедет под благостную сень. Между всех сокольнических аллей есть одна заветная, а на той аллее стоит дача, так себе с виду, ничем не примечательная. Но если на дорожке, ведущей от дачи к калитке, появляется женщина, давно расставшаяся с юностью, пожалуй, даже болезненная, Виссарион Григорьевич чуть не бежит ей навстречу и, перемогая проклятую одышку, шепчет:

– Мари!..

Марья Васильевна Орлова живет у родственников в Сокольниках, чтобы поправить на чистом воздухе пошатнувшееся здоровье.

Вот и ходят они по аллеям Сокольнического парка, а еще чаще сидят на уединенной скамейке. Если и забредет сюда случайный прохожий да взглянет на сидящих на той скамейке, непременно подумает: «Смолоду, что ли, не любили?»