Алексей Новиков - Впереди идущие

Еще в январе Герцен записал: «Опять тяжелый разговор с Натали, точно в прошедшем году… Несколько дней я заставал ее в слезах, с лицом печальным… Я просил, умолял, требовал, наконец, разумом разобрать всю нашу жизнь, чтобы убедиться, что все это тени, призраки. Она плакала ужасно…»

Долгий, холодный был январь. Еще не успели засохнуть чернила в дневнике, как в один из вечеров они опять долго и скорбно проговорили. А Герцен ощутил всю любовь, свою и ее, и чудо наконец свершилось. Они снова были юны и пламенны, как в день свадьбы.

В эти дни Герцен, может быть, в первый раз в жизни пожалел, что он не музыкант, – только торжественными звуками, потрясающими душу, он мог, казалось, рассказать о своих чувствах. И Наташа, на лице которой так долго лежала печать страдания, вдруг снова раскрылась и любовью своей обняла все его существо.

Он принялся за работу – предстояло написать последнюю статью из цикла «Дилетантизм в науке». Он писал с огнем и вдохновением. Знал, что статья будет хороша, потому что для него вопрос науки неотделим от социальных вопросов. А кроме того, рядом с ним, в кабинете, опять сидела Наташа, его прежняя Наташа!

На Сивцевом Вражке торжествовали разум, воля, любовь.

– О, если бы я мог быть музыкантом! – повторял Герцен.

Наташа смеялась. Она смеялась совсем по-прежнему. И это было самое радостное, самое удивительное. Будто через насквозь промерзшие окна заглянуло на Сивцев Вражек ослепительное солнце.

Они подолгу сидели молча, крепко обнявшись, и он видел, как исчезают страдальческие складки, которые так долго лежали около ее губ.

Если бы не появились в дневнике новые строки, похожие на стон!

«Еще ужасное и тяжелое объяснение с Наташей, – я думал, все окончено, давно окончено; но в сердце женщины нескоро пропадает такое оскорбление. Еще пять-шесть таких сцен – и я сойду с ума, а она не переживет…»

Измученные, лишенные сил, любящие и страдающие, они снова ищут и находят друг друга: «Мы теснее соединились, выстрадав друг друга… Мы глубже почувствовали благо нашей жизни! Но я трепещу…»

Александру Ивановичу хотелось увезти ее вдаль, где было бы и тепло и море, где бы остались они только вдвоем. Наташа слушает и недоверчиво улыбается: куда может увезти ее Александр, прикованный к Москве полицейским надзором? И разве можно убежать от самих себя? Здесь, дома, они восстановят свою любовь. Так шла эта зима, долгая, мучительная, с короткими проблесками прежнего счастья.

В апреле Герцен снова писал в дневнике: «Ни моя любовь, ни молитва к ней – ничего не помогает… Она бывает жестка, беспощадна со мной, – много надобно было, чтоб довести до этого ее ангельскую доброту… Она хочет и не может отпустить мне… Страшно, земля под ногами колеблется…»

Когда через несколько дней после этой записи Наташа объявила мужу новость на концерте Листа, чувство радости переплелось у Герцена с тысячью других чувств. Наташа любила, не простив, и сама изнемогала, не имея сил вырваться из заколдованного круга. Теперь, когда ей предстояло стать матерью его ребенка, прошлое святотатство Александра против их любви мучило ее с новой силой.

Она говорила об этом с угасшим взором, бледная, без кровинки в осунувшихся чертах; она умела быть и жестокой и беспощадной к нему, к себе, к ним обоим.

Их отъезд из Москвы стал бегством от самих себя. А ехать можно было только в ближнее подмосковное имение отца Герцена – Покровское. Здесь нет ни южного тепла, ни моря, но есть уединение и покой.

Вокруг дома шумели вековечные леса. Едва заметная в полях проселочная дорога вилась к Можайску. Воздух густо напоен клевером. На некошеном лугу перед домом блаженствует, вырвавшись на простор, Сашка. Только его звонкий голос нарушает тишину.

Но как не разыскать друзей Василию Петровичу Боткину? Василий Петрович вышел из рефлексии. Он женится на Арманс! А где же и можно обвенчаться тайно от родителя, как не в убогой церквушке села Покровского, затерявшейся в лесах?

Герцен взял на себя переговоры с местным священником. Седовласый отец Иоанн, живший в постоянном подпитии, едва услышав, что получит за свадьбу двести рублей, стал благодарить Герцена так, будто свадьба была задумана единственно для увеличения его, отца Иоанна, доходов.

Жених с невестой должны были приехать в Покровское. Наташа волновалась за Арманс. Василия Петровича Наташа хорошо знала. Он мог одинаково наслаждаться и песнями Шумана и индейкой с трюфелями. Какое же место уготовано бедняжке Арманс?

День свадьбы приближался. Приехал Кетчер. С его приездом исчезла в доме тишина. Гостил в Покровском и Грановский с женой. В честь будущих супругов был приготовлен торжественный ужин. Но из Москвы никто не приехал. В полночь дамы удалились. Мужчины сели за стол, и Кетчер не преминул откупорить шампанское. Он действовал по мудрому правилу: если вино есть, его надо пить.

К звону бокалов присоединились звуки приближающегося колокольчика. Едут!..

В ночной темноте из тарантаса вышел Боткин. Герцен подал руку, чтобы помочь выйти Арманс, – и очутился в чьих-то крепких объятиях.

– Белинский!

Виссарион Григорьевич хохотал до упаду. Боткин едва не плакал. Белинский и объяснил загадочное происшествие. Когда он приехал в Москву, то застал Боткина в новом припадке рефлексии. Арманс было отправлено письмо: проанализировав свои чувства, Василий Петрович не может без ужаса думать о браке. Ответ Арманс был короток: она освобождала Боткина от данного слова.

«Я вас буду помнить с благодарностью, – писала она, – нисколько не виню вас: я знаю, вы чрезвычайно добры, но еще больше слабы. Прощайте же и будьте счастливы».

Письмо и приехало в Покровское вместо Арманс. В уединенное жилище Герценов, где Александр Иванович и Наташа боялись коснуться незаживающей раны, ворвалась история попранной любви, принесенной в жертву рефлексии.

Василий Петрович был смущен, однако жаждал обсуждения своего поступка. Обсуждения не было. Всем было не по себе. Наташа смотрела на Базиля холодными глазами. Василий Петрович, не найдя сочувствия, проводил время в одиноких прогулках.

Внимание хозяев было отдано Белинскому. Наталья Александровна только и думала о том, чтобы предложить ему теплый плед, едва слышала первый приступ его кашля. Она заказывала его любимые блюда. Едва Белинский вступал в общий разговор, Наташа смотрела на него пытливыми глазами. Не часто доставалось такое ласковое внимание Виссариону Григорьевичу.

А на очереди был Сашка.

– Белинский! – басил он, подражая взрослым, и тянул гостя на луг за домом.

Здесь у Сашки был собственный кабинет естествоиспытателя. А мошки и жуки-самоубийцы, как нарочно, ползли сюда со всех сторон. Только бабочки, беззаботно кружась, дразнили нерасторопного натуралиста. Но тут неожиданные способности ловца проявил Белинский.