Алексей Новиков - Впереди идущие

Вечерние тени лягут на зеленую скамейку, прошелестит над ней свежий ветерок, Мари зябко поведет плечами – по нездоровью ей вредна вечерняя прохлада. Тогда они идут к даче рука об руку. Что бы сказала, встретив сейчас классную даму Орлову-старшую, мадам Шарпио?

Классная дама Орлова-младшая давно примирилась с действительностью и даже великодушно готова стать советчицей растерявшейся Мари. Но советов не потребовалось. Все на той же заветной скамейке Белинский просил Мари быть его женой.

– Зачем вам такая старая и неинтересная жена? – только и нашлась ответить Мари.

Можно представить, как бы возмутилась рассудительная Аграфена, услышь она это уничижительное и неловкое признание.

А Виссарион Белинский принял слова Мари как горькую исповедь одинокой жизни. Он не заблуждался и в себе. В его чувстве не было пыла юности. Ни капли хмеля – так казалось ему – не было у него ни в мыслях, ни в сердце. Но как мало он себя знал! Все доводы рассудка оказались бессильны перед волнением сердца, рванувшегося к Мари. И Мари проснулась после долгого и скучного сна в институтских стенах.

Ни жених, ни невеста не заговаривали о будущей совместной жизни. Зато Мари прочла первую статью своего избранника, посвященную Пушкину. А он говорил ей, с какими новыми силами примется теперь же, в Москве, за продолжение.

Когда в Сокольниках появлялась Аграфена, она слушала странные отчеты Мари. Может быть, чаще всего звучало в этих отчетах имя Пушкина, потом являлся какой-то Герцен и его жена, будто бы совершенно удивительная женщина…

– Ну, предположим, Пушкин – это очень хорошо, Пушкин! – выходила из себя Аграфсна. – А какова квартира, в которой вы будете жить? А меблировка? А средства? – Аграфена по-прежнему не верила в материальную силу критических статей. – Хорош и он, твой жених! – заключала с явным сарказмом практическая Аграфена.

Времени же, чтобы направить мысли Мари на существенное, никогда не оставалось. Жених уже подходил к даче со счастливой улыбкой. И даже в летнюю пору у него был повязан на шее теплый шарф. Можно ли такое вообразить!

Когда Белинский рассказывал Мари о Прямухине, она не раз повторяла:

– Оказывается, вы большой ребенок, Виссарион Григорьевич! А может быть, мне бы следовало вас приревновать?

Но она не ревновала, как не ревнуют избранника к любимой книге или картине, поразившей его воображение. Ничего подобного чувству ревности не было в сердце Мари, одержавшей блистательную победу над неведомой ей Александрой Бакуниной. Скорее даже гордость испытывала Мари.

Они по-прежнему ходили к заветной скамейке. По-прежнему дружелюбно шелестели в Сокольниках деревья. Только однажды залетел резкий, порывистый ветер, и на заветную скамейку, медленно кружась, стали падать пожелтевшие листья.

– Вот и напоминание мне о предстоящей разлуке с вами, Мари, – грустно сказал Белинский, разглаживая на ладони блеклый лист. Он поглядел на опечаленную невесту. – Но разве это не говорит вам о том, что скоро я опять приеду, чтобы увезти вас в Петербург?

Пожалуй, это и все, что было сказано о предстоящей свадьбе. Как ни добивалась Аграфена, наезжавшая в Сокольники из института, Мари ничего не могла припомнить. Дались ей какие-то опавшие листья!

Мокрое небо повисло над Москвой. Виссарион Григорьевич сидит в квартире Боткина и пишет. Во второй пушкинской статье речь идет все еще не о великом поэте, а о предшественниках его – Карамзине и Жуковском. Велики заслуги Карамзина. Он – преобразователь литературного языка, он приохотил публику к чтению журналов, он отразил в своих повестях жизнь сердца, как ее тогда понимали. Но никто не будет искать теперь в этих повестях воспроизведения действительности, никто не будет читать их как художественные произведения. Таков неизбежный приговор новых времен.

А как же смотреть ныне на «Историю государства Российского», за которую пожаловали Карамзину титул гениального писателя и великого гражданина? Дряхлеющие поклонники Карамзина думают и до сих пор, что присудили они Карамзину титул великого навечно.

Виссарион Григорьевич подошел к окну. Непереносный дождь! Хорошо, что Мари перебралась из Сокольников обратно в институт. Очень даже хорошо. А все-таки жаль до боли сердца недавних встреч на вольном просторе сокольнических аллей. Словно и Мари стала в институтских стенах другой: все чаще ссылается на мадам Шарпио…

Так что же сказать об «Истории государства Российского» Карамзина? Это скорее история Московского государства, ошибочно принятого историком за высший идеал всякого государства, полагает Белинский. Однако он и здесь отдает должное Карамзину: без него русские не знали бы истории своего отечества. Вот почему труд Карамзина навсегда останется памятником, хотя критика историческая и философская уже вытеснила «Историю» Карамзина из ряда творений, удовлетворяющих потребности современного общества.

Белинскому страстно хочется назвать другого современника Карамзина, творение которого перейдет как живое к потомкам. Но имя Александра Радищева запретно. Поэтому Виссарион Григорьевич принужден писать, не называя имен, о деятелях, которые действуют для будущего. Они бывают не признаны, не поняты, не оценены, часто даже гонимы современниками. Таков удел Радищева.

Белинский мог бы, конечно, работать над статьей и возвратясь в Петербург. Но стоит вспомнить опечаленные глаза Мари.

– Вот вы уже и уезжаете? – спрашивает она каждый раз и не может скрыть волнения.

Как же не вырвать у судьбы каждый лишний день, лишний час?

Статья между тем разрасталась. Впереди предстоял важный разговор с читателями о Жуковском.

…А дожди льют и льют. Серая, хмурая, мокрая Москва. Осунулась, побледнела Мари. Как ее покинуть? Может быть, они еще смогут вернуться в Сокольники хоть на одну счастливую минуту, прежде чем Мари снова станет пленницей этой чертовой старухи мадам Шарпио? Белинский не имел чести ее видеть, но каждый раз, когда о ней говорит Мари, ему хочется отправить мадам Шарпио на Лысую гору…

Приступив к изложению мыслей о Жуковском, Виссарион Григорьевич должен был обстоятельно коснуться романтизма. Прежде всего – надо же установить, что такое романтизм. Ведь и Пушкина тоже называли романтиком. А с другой стороны, и сейчас величают себя романтиками авторы туманно-чувствительных и беспредметных стихов. Что же такое этот романтизм, которому так верно служит Жуковский?

«Романтизм, без живой связи и живого отношения к другим сторонам жизни, – пишет критик, – есть величайшая односторонность!» Потому-то поэзия Жуковского чужда чувства прогресса, идеала высокой будущности человечества. Поэт видит лишь мир скорбей без исцеления, борьбы без надежды и страдания без выхода.