Геннадий Аксенов - Вернадский

Весной Вернадский переделал для скромного академического журнала «Успехи современной биологии» посланную Сталину статью «Несколько слов о ноосфере». Летом подписал ее в печать и послал рукопись сыну. 11 августа записал в дневнике: «Очень хорошее письмо Георгия. Он понял, мне кажется, вполне мою мысль — как он хорошо выразился: <���…> “Твою статью о ноосфере прочел с громадным интересом. Твои мысли имеют громадное значение не только для естествоиспытателя, но и для историка: ты даешь синтез природного и исторического процесса”.

Написал ему, что хотел бы, чтобы она появилась на английском языке» 10. Статья вышла в переводе Георгия Вернадского в 1945 году в американском научном журнале 11.

С научной точки зрения это несколько слов. Если «О состояниях пространства» и «Химическое строение» — мощнейший финал всей жизненной симфонии, звучавшей на протяжении всего пути, то заключительная статья — несколько нот, прощальный мотив. Вернадский указывает на значение понятия ноосферы, на предшественников, на проявление эволюционного процесса, но содержания их не раскрывает. Статья прочитывается только в контексте предыдущих сочинений о ноосфере. Она — лишь ключик к кладам мысли, скрытым в малотиражных академических изданиях прежних лет, запечатанных «клеймом» РИСО.

Есть в появлении последней статьи некоторая прекрасная, но печальная и даже пугающая своей определенностью завершенность.

Еще в декабре 1942 года из Борового писал Ферсману: «Вообще я думаю, что заканчиваю свою научную деятельность не в смысле мысли, но в смысле творчества. Если еще проживу, то надо переходить на более легкую работу» 12.

Да, как всегда, точно ощущает свое эмоциональное, умственное и физическое состояние, знает, что ничего нового он уже не создаст. Всю программу Горной Щели сумел выразить, сумел вспомнить. Душа высказалась.

Опасная, но неизбежная мысль. Трудно и почти невозможно понять ее и молодому, и зрелому человеку. И только тот, кто почувствовал грозные признаки старости, тот представит себе, что значит завершенность и отсутствие больших планов.

Такова плата за сознательное и великолепное знание себя. Оно избавляет от иллюзий. Его жизнь — в творческом порыве. И если он иссяк, то уход теперь — лишь вопрос времени, дело случая. Тело отпущено, оно не удерживается здесь напряжением творчества, ума и воли. Эти последние месяцы он продолжает много размышлять о религии. Мысли о личностях, из духовных творческих достижений которых складывается божественное начало в мире, нечто вечное, связываются у него с преодолением традиционного антропоморфного представления о божестве. Формы религии должны измениться, писал он Елене Григорьевне Ольденбург, это дело будущего.

В последнее лето в Боровом прочитал снова и последовательно Ветхий и Новый Завет целиком (Библию взяла с собой в Боровое Екатерина Ильинская). И теперь еще больше утверждался в мысли, что только наука должна разгадать загадку Бога. Во всяком случае, ее данные должны быть хорошо осмыслены при создании новых форм религии. В дневнике 22 августа 1944 года перед возвращением из Узкого записал: «Для меня ясно, что — если есть религиозное понимание реальности, то в научной работе мы с ним не сталкиваемся. Поэтому на меня произвело большое впечатление, что я, исходя из различия живых и косных тел Земли, встретился с пантеизмом и гилозоизмом, резко противоречащим господствующим религиям:

[что] явно не совпадает с научными выводами. Для меня такое понимание религии является грубым искажением истины» 13.

По приезде из Узкого он работает в том же темпе, как и всегда, над книгой. Больше стало воспоминаний, поэтому Анна Дмитриевна много читает ему мемуаров. Он консультирует и руководит лабораторией, выступает на совещаниях. Ездит знакомиться с новыми опытами, но в глубине души, перед собой, знает, что прожил полностью все, что просмотрел на внутренней киноленте тогда, в феврале 1920-го.

«Пережитое и передуманное» так и не начата как книга. Зато он оставлял в большом порядке свои бумаги, «Хронологию», свою огромную переписку. Оставлял Анне Дмитриевне. И как предсказано, без всякой опаски приближался к неизбежному рубежу. Был полностью готов к неведомому пути.

За два года до смерти 27 декабря 1942 года записал: «В общем, я все время неуклонно работаю.

Готовлюсь к уходу из жизни… Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы. Если что может оставаться, то переходит в другое живое — какие-нибудь не единичные формы “переселения душ”, но в распадении на атомы (и даже изотопы?). Bepa Вивекананды неопровержима в современном состоянии науки. Атомно живой индивид — и я в том числе — особое Я.

Ясно для меня, что творческая научная мысль дошла до конца. <���…>

Живу в мире перемен.

Начало ноосферы. Это доступно.

Какой переворот пережит» 14.

Личность не перестает существовать, накладывая свою печать на вещество. Ощутим, но не внятен язык вечности, к которой она приобщается. Знал только, что его островок, остров в океане времени, не исчезнет.

Двенадцатого декабря, приняв ванну, долго беседовал в гостиной с посетительницей. То была очередная просительница, которой нужно помочь. Беседа длилась долго, и Вернадский прозяб. Пришлось лечь в постель, потому что поднялась температура. Последствия этой обычной простуды — постельный режим на две недели.

Анна Дмитриевна приходила, как всегда. Писала под диктовку письма, читала вслух. В связи с книгой о старых уральских заводах захотел послушать «Капитанскую дочку» и наслаждался прозрачной пушкинской прозой.

Приходили А. П. Виноградов и другие сотрудники БИОГЕЛа, сосед геолог А. Г Вологдин, внучка двоюродной сестры Зиночка. Посетивший его тогда В. П. Анциферов принес фотографии своего учителя Гревса. Вернадский разволновался, писал Анциферов в мемуарах, рассматривая снимки, и каждый пометил на обратной стороне, когда сделан.

Двадцать четвертого декабря ему разрешили встать, и он решил приступать к работе. Позавтракал и, захватив бумаги и письма, направился в кабинет. Но вдруг покачнулся, зацепился ногой за ковер и повалился на пол.

Анна Дмитриевна и домашние перенесли его на кровать. Вызвали врача, который определил, что произошло кровоизлияние в мозг. Не действовала вся правая половина тела. Способность речи пропала.

Итак, он умирал от той же причины, что и отец. Удар был смертельный. «Сознание было, — записывала Анна Дмитриевна, — но общение с окружающими не удавалось» 15.