Геннадий Аксенов - Вернадский

Что же его детские вопросы, его «схоластические кристаллы»?

Они прозвучали и затенились, заглушились многошумным течением будней. Мелодия ушла внутрь и лишь исподволь пробивается вдруг в задушевном любопытстве, но она ведет мысль. Человек незаметно даже для себя выбирает направление роста.

Собственно, Вернадский еще продолжает учиться. Сегодня количество и разнообразие поглощаемого материала поражают всякого, кто прикоснется к биографическим записям. Он как бы все еще замахивается, зачерпывает, все еще зарывается вглубь, но не производит и не перерабатывает. В отличие от математиков, которые все как один совершали свои открытия в молодые годы, натуралиста ожидает долгая дорога. И не только знания работают, но и жизненный опыт.

Но безрезультатность томила, отравляла душу неудовлетворенностью, порождала сомнения в себе. Зато он научился исключительно четко представлять свое местоположение в реке времени.

Ездит в эти годы в основном в Вернадовку по земским делам, на каникулах экспедирует в горные районы Урала, да на сессии Геологического конгресса. Продолжает изучать минералогию Европы. Время распределяется между преподаванием и московскими общественными делами, которые все множатся и множатся. Он заседает в московских комитетах грамотности, стал преподавать на Коллективных уроках — прообразе женских курсов. С Петрункевичем планируют издавать газету. Но не так-то просто учредить газету в стране, где печать подцензурна.

В дневнике мелькают московские знакомые и московские дела. 28 февраля 1892 года, например, целый поток лиц. Утром был Вячеслав Евгеньевич Якушкин, внук декабриста, рассказывал о своей поездке к месту ссылки деда. Потом переговоры о предполагаемом издании газеты, затем заходили профессора братья Миклашевские, разговоры о провинции, о земских начальниках: в одном уезде один такой ввел порку. (Институт земских начальников введен правительством как противовес демократизации земских собраний и расширению местного самоуправления; он выколачивал подати, вел суды и вообще наводил порядки.) Пришел агроном профессор Стебут, с которым интересно беседовали об общине и артели на селе. С ним отправились в «Русские ведомости» за материалами о голоде. Вечером пришел, как обычно, Митя. «Он весь под впечатлением борьбы (в Комитете грамотности. — Г. А. ), страшно возбужден, но ясна живая, чудная личность его» 2.

В дом на углу Большого Левшинского несколько раз приходил Толстой (живший, как известно, недалеко, в Хамовниках). Через Корнилова он узнал, что Вернадский привез из-за границы полного Герцена, не издававшегося в России, и брал его читать книгу за книгой. Однажды, как это бывает, уже в дверях, когда Толстой попрощался и собрался уходить, а Вернадский его провожал, неожиданно разговорились.

Беседа сама собой вознеслась к бессмертию души. Вернадский допускал бессмертие в личностном виде, то есть с сохранением индивидуальности, которая является основой души. Толстой стоял за бессмертие целостное, в котором личность после смерти растворяется, исчезает и соединяется с Богом. Толстой, для которого это были задушевные мысли, сказал ему, что он явный мистик, вспоминает Вернадский. На что ученый возразил, что рад бы быть мистиком, но ему мешает скептицизм. «Я думаю, что в учении Толстого гораздо более глубокого, чем мне то вначале казалось, — записывает он вскоре. — И это глубокое заключается: 1) Основою жизни — искание истины и 2) Настоящая задача состоит в высказывании этой истины без всяких уступок. Я думаю, что последнее самое важное, и отрицание всякого лицемерия и фарисейства и составляет основную силу учения, т. к. тогда наиболее сильно проявляется личность и личность получает общественную силу. Толстой анархист. Науку — искание истины — ценит, но не Университет etc » 3.

В другой раз Толстой зашел вернуть книги, но не застал хозяина. Наталия Егоровна, попросив разрешения у посетителя, вывела маленького гимназиста Георгия и сказала ему: «Вот, Гуля, запомни, у нас был великий писатель Лев Николаевич Толстой».

Вернадский понимал все философские термины не на манер Толстого, а в соответствии со своим естественным образованием. То, что Толстой называл Богом, для Вернадского означало совокупное, складывающееся из людских сознаний трансцендентное начало.

Уже тогда зародилась эта мысль, существовавшая, кажется, у него всегда в некоем свернутом, узнаваемом виде, а в конце жизни произросшая в целостное учение — в идею ноосферы. Мысль о месте человека, его сознания и науки в мире бродила у него всегда, время от времени прорываясь, например, в формулировках и рассуждениях. В одном из писем Наталия Егоровна прислала ему возражения на тезис о великой роли сознания в мире. Он преувеличивает, говорила она, потому что: 1) сознание количественно так мало в жизни, что оно не может быть фактом мировой жизни; 2) оно является роскошью, а главная масса мировых явлений бессознательна и 3) развитие сознания, поэтому, не может являться целью. Вернадский на это отвечает: 1) вовсе не обязательно, чтобы главные явления занимали количественно главное место; 2) из явлений природы мы как раз должны вывести обратное; 3) мы не можем судить о сознании в мире, потому что наш мир в целом сам есть продукт нашего сознания; есть один факт в развитии Земли — это усиление сознания, и нам надо работать в этом направлении; 4) сознание тянет вверх и опережает гигантские массы бессознательной жизни. И вывод: «Что было бы, если бы лица, могущие развивать сознание, его не развивали бы — во имя чего? Я не ставлю целью жизни человека — принесение пользы другим людям (долго объяснять — почему), но не могу не указать, что людей, могущих развивать сознание в стране, по многим причинам, немного, и горе той стране, где такие люди зарывают тот огонь, который теплится в них, и скрывают, искажают его святое воздействие» 4.

Итак, главное: сознание есть усилие самой природы, и лучше ей в этом содействовать, чем противодействовать, а если социальные условия тому мешают, их надо менять и работать в целях, направляемых сознанием.

Толстой со своей обостренной совестью, общее сознание людей на планете Земля, он сам с дружеским окружением, с Петрункевичем и Шаховским, которые пытаются развивать сознание вопреки запретам на свободу мысли, — все увязано в мире.

Кто осудит, если в давящей обстановке царствования человек останется частным человеком? Можно ведь закрыть глаза на цензуру, на ограничения мысли и уйти в свою профессию, скажем, в минералогию, в воспитание детей, в личное устройство… Кто осудит? Но можно ли в России, в самом деле, куда-то уйти?

Едва молодые люди стали взрослыми, как при случае с группой Александра Ульянова им всем дали понять обысками, арестами, расследованиями, запретами, что ты не частный человек, а государственный. Никаких гарантий твоей свободе и неприкосновенности личности нет. Ограничены свободы даже в занятии наукой. На всё требуется разрешение, на всё существуют начальники.