Георгий Гречко - Космонавт № 34. От лучины до пришельцев

Ну, затихло, значит, надо выглянуть. И вот кто-то, самый смелый приоткрыл крышку погреба и говорит «Немец!», и другой полез: «Немец!». Пришла моя очередь, я полез, спускаюсь и говорю: «Нет там никакого немца». Мне твердили: «Ну как, вот же стоит немец!», а я свое: «Да нет, там человек стоит, а немца там нет». Мне было десять лет, я находился под впечатлением советского антигитлеровского плаката. Там была нарисована нора, а оттуда змея вылезает. «Фашистская гидра вылезла, напала на нас!» И я так и думал, что немец это змея, фашистская гидра, и когда я увидел человека в форме, то мне не пришло даже в голову, что это немец. Немец должен быть в виде змеи. Но это был немец, оккупант, а я оказался на оккупированной территории.

Было трудно. До третьего класса я рос маменькиным сыночком, а в оккупации пришлось около трех лет жить без родителей. Мы десятилетние вдвоем с двоюродным братом Федей, царство ему небесное, кормили семью из шести человек. Обрабатывали 35 соток земли без лошади, без плуга. Целыми днями, вскапывали, поливали, пололи.

Этот труд, наверное, и сделал из меня космонавта: появились силы, координация, ответственность. Когда я сейчас вижу десятилетнего мальчика, мне кажется, что он пустую лопату не поднимет. А 35 соток без лошади и без плуга, это невероятно. В войну мы мужали быстро.

В оккупации было голодно: утром картошка, вечером картошка, днем картошка. И, чтобы заглушить голод, мы стали курить, но не табак. Мы собирали окурки, табак из окурков доставали, складывали в стакан. Когда набирался стакан табака, мы шли на рынок, продавали табак и покупали мыло. Какая валюта наиболее ценна во время войны? Не золото, серебро, платина или алмазы, а мыло, спички и соль.

И поэтому, конечно, мы не могли позволить себе курить табак, когда на него можно было приобрести «военную валюту»… Мы курили труху от деревьев, сухие листья от вишни, чтобы заглушить голод. Ну, и делали самокрутки из газеты. Кладешь туда эту труху, сворачиваешь, крутишь самокрутку, заклеиваешь языком. Вот так и курили.

Как-то под потолком в избе мы нашли секретную полочку. Смотрим, а там настоящая папиросная бумага! Мы ее схватили, побежали, курить дома-то нельзя, бабушка не дает. Мы побежали в колхозный сарай, где раньше лошади стояли, и поэтому весь пол там был в навозе. И стали крутить самокрутки из настоящей папиросной бумаги. Только там между папиросной бумагой какая-то блестящая бумажка лежит, вот как конфеты заворачивают, что-то золотистое, фольга. Она нам не нужна, мы ее, естественно, выбрасываем в грязь, а папиросную мы ценим, она хороша для самокруток. Покурили, лишнее все выбросили.

Вернулись домой, и вечером вдруг тетка спрашивает «Кто из вас взял сусальное золото?» Мы говорим: «Мы не брали». «Ну, вот там лежало, между листами папиросной бумаги сусальное золото!» Когда мы все поняли и признались – тетка нам не поверила. «Идите, покажите». И мы пришли в сарай, а там действительно золото, втоптанное в навоз, и ничего уже нельзя исправить… Для нас это было не сусальное золото для икон, а конфетная бумажка, которая в отсутствие конфет не представляла для нас интереса…

Было страшно. Жизнь человеческая зависела от настроения фашистов-эсэсовцев. Однажды иду в школу – переступаю через убитого. Возле стола учителя, в стене – след от пули. А потом прошел слух, что наше село сожгут вместе с людьми. Мы, десятилетние мальчишки, ворвались домой, схватили за руки бабушку, хотели вместе с ней бежать. А она говорит: «И куда ж мы, дети, побежим? Здесь у нас дом, огород…».

И мы остались – и ждали, когда нас сожгут.

Вот, казалось бы: мама в Ленинграде, папа на фронте, я в оккупации, казалось бы, что может быть хуже? Но папа получил ранение и контузии. Мамин дедушка умер в блокаду от голода. Мой двоюродный брат после пожара на Бадаевских складах поел жженого сахара, который затвердел в уличной грязи – и подхватил смертельную болезнь. А я в оккупации все-таки остался жив. Такая судьба: оккупация была менее опасна для меня, чем, скажем, ленинградская блокада. В оккупации я выжил. Так иногда бывает: большое горе оборачивается удачей. Об этом надо помнить и не отчаиваться.

Красная армия освобождала Украину. Когда фронт откатился обратно, немцы убежали, вернулись наши. Помню, как из леса вышли партизаны – вступать в армию. Они вышли со своим оружием, но без еды. И вот два партизана к нам пришли, с автоматами, голодные. Мы их накормили коржиками, они за эти коржики дали нам два автомата. Мы, мальчишки, сразу отправились стрелять, но у нас эти автоматы отняли.

Долго еще милиция отнимала у нас военные игрушки – оружие, взрывчатку. Милиционеры примерно знали, куда мы ходим стрелять, и нас ловили. Кстати, нас не судили. Дело было так: отнимут взрывчатку или револьвер, дадут подзатыльника и отпускают. Наладилась связь с Ленинградом и наконец пришла весточка от мамы, пришла посылка с письмом. Там были кое-какие вещи для меня – например, новенькая синяя телогрейка. Теплая, удобная, в округе ни у кого такой не было, я в ней расхаживал как король!

И самое главное – мама прислала мне вызов в Ленинград, потому что Ленинград, освобожденный от блокады, считался стратегическим городом, и кто попало во время войны туда попасть не мог. Чтобы иметь право приехать в Ленинград, нужно было заполнить кучу документов. И вот с этими мамиными бланками я пришел в райком ВКПб, и там все заполнили. К счастью, мне выдали справку, что я с оккупантами не сотрудничал. Это касалось и лично меня, одиннадцатилетнего школьника, и моих близких. И вот эти документы лежали в комоде, а мама прислала деньги на билет и дала указание тетке, у которой мы жили, что приедет из Ленинграда наш человек (я уже не помню кто именно) и заберет меня. Чтобы документы все были готовы к отъезду!

Однажды кто-то из нас рылся в комоде – и выпали эти самые деньги. И я их нашел. Я очень тосковал по маме… Как только я их увидел, у меня мгновенно созрел план, что не буду я никого ждать, а уеду-ка я в Ленинград сам! И стал готовиться к поездке, но подготовка была, мальчишеская. Я приготовил пустой рюкзак и все. И взял я эти деньги и – к счастью – не забыл про документы. Тут как раз поезд днем уходит, а меня послали корову отогнать, потом дали задание что-то сделать в огороде. Я испугался, что могу опоздать на поезд. Но потом все разошлись по делам, и я своему брату двоюродному Феде говорю: «Федя, я уезжаю». Он отмахнулся: «Ладно, шутки» – видно, я и тогда частенько розыгрышами занимался. Я говорю: «Да нет, это не розыгрыш, я действительно уезжаю. Только смотри, пожалуйста, до вечера никому не говори, что я уехал, чтобы меня не вернули. А вечером начнут беспокоиться, где я, тогда скажи: Он уехал в Ленинград».