Георгий Гречко - Космонавт № 34. От лучины до пришельцев

В годы войны в Чернигове в нашей слободе только у одного мальчика был велосипед. Он на нем катался, а мы бежали за ним в клубах пыли. И нам было так приятно! Вот, что такое для нас был в детстве велосипед.

Потом, когда мама отдала мне свой, женский велосипед с погнутой рамой, «потому что он как-то под машину попал», я был счастлив. Он был без ниппельной резины, потому что во время войны ее достать нельзя было. Я для велосипеда сам сконструировал специальные детали. На женском погнутом, переделанном велосипеде я ездил как король. Ездил на нем на большие расстояния. Так что для нас велосипед в те времена был, можно сказать, как мотоцикл или автомобиль сейчас.

Помню День Победы. Нас отпустили с уроков – и мы радостно выбежали на улицы. Почему-то ярче всего запомнилось, что отпустили с уроков… Отец оставался в армии. Он даже отказался от очередного повышения в звании – кажется, от производства в майоры – чтобы поскорее демобилизоваться и вернуться к нам. От него приходили посылки – раз в полгода. Чаще не разрешалось. Там были кружки, вилки, продукты. Однажды пришло две посылки: от него – нам, и от его приятеля – родителям приятеля. Родители эти не объявлялись, мы их тоже найти не могли. Посылка у нас полгода пролежала. Когда отец вернулся с фронта, оказалось, что эта посылка тоже предназначалась нам. Он просто схитрил, чтобы послать две посылки. Мы вскрыли посылку. Там был чернослив. Он не испортился, мы его с удовольствием съели. А в черносливе был спрятан бинокль. Вот такое воспоминание – уже не военное, а послевоенное. С этим биноклем для меня закончилась война.

Даже сейчас, когда после Победы прошло столько лет, для меня непонятно, как это – не знать войны. Даже трудно представить. Война так по нам прошлась. Что захочешь – не забудешь.

Моя первая экспедиция была не космической, а геологической. В мае 1947-го мне исполнилось шестнадцать. Я получил паспорт, стал полноправным гражданином СССР.

Начиналось лето, школьные каникулы – и я прямиком отправился во Всесоюзный геологический институт и устроился рабочим на поисках в геолого-разведочную партию, которая уезжала на Кольский полуостров.

В те годы страна оправлялась от войны, разворачивались грандиозные стройки. Нам, пацанам, хотелось доказать и себе, и другим, что мы чего-то стоим. Стыдно было сидеть в сторонке. Я хотел действовать, как герои моих любимых книг Джека Лондона, Александра Казанцева. Как мужественные герои газетных статей и кино хроники, которую нам показывали перед художественным фильмом. И вот я отправился на свою первую взрослую работу – в заполярную геолого-разведочную партию. Отправился искать урановую руду и закалять характер. Мама, конечно, была в ужасе, но мое решение было твердым.

Уже много позже, размышляя о жизни, о том, как я пришел в космонавтику, я понял, что заполярная тундра сыграла-таки свою роль. Ведь когда шел отбор в космонавты, я думал, что не пройду, что в космонавты идут исключительно, как сейчас говорят, супермены. А я, хотя и был мечтателем, и романтиком, оставался человеком городским, привыкшим ходить по асфальту. Но решил попробовать, потому что мне было интересно испытать себя.

Думаю, я был принят в отряд космонавтов отчасти и потому, что меня закалила работа в геологической экспедиции. Это была очень хорошая школа жизни. Здесь я выучился ходить по болотам с тяжелым рюкзаком за плечами, переносить лишения, большие физические нагрузки, здесь ковался характер.

Воспоминания, как все из юности, остались очень яркими. Прежде всего, это, конечно, тундра и, как оказалось, очень мало романтики – одни комары чего стоили! Дорог как таковых здесь просто не было, помню дорогу-лежневку, выложенную поперечными бревнышками. Рассказывали, что ее строили заключенные еще в 1941 году, так что бревна были полусгнившими. Помню, однажды, собираясь в путь с образцами породы, я услышал разговор, что якобы на том направлении видели медведицу с медвежатами. Всякого зверья в те годы в тундре было много, так что я и не удивлялся, а вот бояться – боялся. Поэтому сначала старался ступать по бревнам осторожно, чтобы не трещали под ногой, ну а потом плюнул и припустил во всю мочь, топая как слон. И успокаивая себя тем, что со мной старенькое ружьишко.

Помню, что не хватало еды, было голодно. Помню, как мне выдали ботинки – американские, желтые, красоты невероятной… И как они мне стирали до мяса кожу на сгибе большого пальца. Чтобы облегчить страдания, перед выходом на маршрут я выбирал лужу, садился около нее и опускал туда ноги в ботинках, таким образом размачивая их. Какое было счастье, когда получил старенькие, разношенные солдатские… Это был праздник.

Именно там, в Заполярье, я в первый и в последний раз вел дневник. Прилежно исписал карандашиком тетрадь. Прошло много лет, а тетрадь сохранилась. Только записи, конечно, поблекли.

Экспедиция была большая – человек сорок. Работали мы на Кировогорском месторождении – то есть на горе Кирова. Начальником экспедиции, было Эра Ивановна (или, как звали ее для простоты, Вера Ивановна) Сорокина, очень волевая и строгая женщина.

Не так давно я побывал в Оленегорске. С 47-го там, конечно, многое изменилось. Тогда была лишь железнодорожная станция Оленья. Ну а еще – оленеводы, геологи и бескрайняя тундра. И была романтика первой экспедиции, были хорошие товарищи рядом. И моя первая профессия – геолог. За один сезон я сделал «карьеру» от рабочего до геолога-коллектора.

Я поступил в Военмех благодаря ленинградскому трамваю и ректору института.

Дело было так. Меня с детства привлекали скорость, высота, грохот, огонь. Поэтому я, учась в школе, хотел быть танкистом, потом летчиком, наконец, ракетостроителем. Почему именно ракетостроителем? Я мечтал о межпланетных полетах. Хотел летать дальше всех и выше всех. Но Циолковский говорил, что человек полетит в космос через 100 лет – а ведь его считали великим мечтателем! Я об этом знал и понимал: даже, если стану долгожителем и проживу сто лет – я физически не смогу стать космонавтом. И у меня возникла такая идея: найти институт, где учат на ракетостроителя, участвовать в создании ракеты, чтобы мой сын или даже внук полетел в космос на ракете, которую я сконструирую… А я – старый хрыч – буду сидеть и пускать скупую мужскую слезу.

На самом деле, без Циолковского не было бы прорыва в космос. До него многие интересовались полетами на Луну – скажем, Сирано де Бержерак предлагал не менее восьми способов. Байрон писал: