Вадим Каплин - Государева дорога

Гончары жили в деревне Большое Фомино. Они лепили из глины корчаги, большие сосуды, в которых парили в русской печи белье со щелоком – раствором из печной золы. В корчагах парили репу и брюкву (голландку). Хозяйки выбирали на рынке кринки для молока, масленки, плошки и другие изделия.

Специалисты из Рассохина изготовляли кадки и кадушки, бочонки, а еще ножи с набранной из бересты рукояткой. Эти большие ножи так и назывались – рассохинские. Ими щепали лучину из сухих березовых поленьев. Лучина вставлялась в светец и использовалась для освещения изб. Крестьяне деревень Дор, Рамешки и других плели корзины из сосновой дранки, лапти, пестери.

В продаже почему-то никогда не видел рыбацких лодок. Рыбы в реках и речках, озерах-старицах, мельничных запрудах водилось много.

Славились мастера-лодочники из деревни Шелково. Деревня эта была на берегу реки Юг, километрах в 15 от Никольска.

Друг мой, Игорь Томилов, очень расхваливал лодки-шелковлянки:

– Они легкие и быстрые, как чайки, – говорил Игорь.

Те, кому лодка была необходима, сами отправлялись в Шелково и договаривались с мастерами, какая им лодка нужна. Было на рынке и увеселительное заведение. Как же мужичку-хозяину, приехавшему верст за 20, а может и больше, в мороз не пропустить стопарик?

Однажды увиделся на рынке со своим товарищем Павлом Ивановичем. Он был намного старше меня. Уговорил-таки зайти в забегаловку. Заглянули, облюбовали укромное местечко за дальним столиком у печки.

К нам подошла знакомая мне девушка, работавшая в «чайхане». Мой друг Павел сразу представился:

– Павел Иванович Померанцев, любитель музыки и танцев, не пьяница, не куплетист, но замечательный артист.

– Продолжай, продолжай, – улыбнулась Нюра.

– Бывал в Париже, бывал и ближе. Бывал в Италии, бывал и далее…

– Может, и стихотворение расскажешь, артист?

Муниципальная аптека (бывший дом купца Ильина)

– Принеси нам по стопарику да на закуску что-нибудь, – по просил товарищ. Чувствовалось, что он был чуток поддатый.

Нюра исполнила просьбу.

– Спасибо, – поблагодарил товарищ. – А теперь слушай:

– Тогда, за рыбку! – предложил товарищ. – Она, рыбка-то, посуху не ходит…

До войны каждую зиму на берег реки Юг, в Никольске, недалеко от пристани, привозили клепку – этакие гладкие дощечки, вытесанные из осины. Их складывали в поленницы, как дрова. Клепку привозили из-за Мелентьева, наверно, потому и дорога та в лес называлась клепочной. Дощечки эти занимали на берегу немалую площадь. В баржах по реке Юг отправляли клепку в Архангельск для изготовления бочек под рыбу. Почти там же, на берегу, у Мелентьева, поближе к воде строили барки. Стояли они на клетках из бревен. Все было рассчитано так, что полая вода подходила к баркам, и спустить их на воду трудности не представляло. Но строительство барок, очевидно, уже заканчивалось. Если раньше их строили десятками, то в конце тридцатых – лишь единицы.

С приходом апреля город жил ожиданием ледохода. Обычно ледоход начинался где-то около 20-х чисел или чуть позднее. И когда река освобождалась ото льда, горожане, и стар, и млад, высыпали на реку, чтобы посмотреть интересное зрелище, которое бывало раз в году. Таял снег в ярких лучах весеннего солнца, бежали к реке говорливые ручейки, вода прибывала. Уже прилетали водоплавающие птицы. Канючили чайки, пролетали стайками утки, кулички.

На реку мы бегали даже в большую перемену посмотреть, не тронулся ли лед. Но обычно сначала были подвижки льда, а уходил он чаще всего ближе к вечеру, когда за день вода прибывала. Льдины шуршали, напирали друг на друга, крошились и вылезали на берег. Несло проруби, обставленные полукружьем молодыми густыми елочками, деревья, бревна. Кричали вороны. Маленькая серая птичка плиска – по-научному, трясогузка – перелетала со льдины на льдину, то и дело покачивала хвостиком и опять подлетала. Это про нее, трясогузку, говорили, что она хвостиком лед разбивает. Поэтому и называли плиску птичкой-ледоломкой. Как бы то ни было, но трясогузки всегда прилетали в пору ледохода и держались около реки.

Лед уходил быстро, не весь, конечно. Вода продолжала прибывать день ото дня, потому что разливались таежные речки, большие и малые, впадавшие в Юг, подпитывали его, давали жизнь. В те времена болота не осушали, ключи в деревенских колодцах никуда не уходили, и вода в них не иссякала.

Речники не сидели, сложа руки. В Великом Устюге не дожидались, когда принесет Никольские льдины. До Устюга они и не доплывали, превращались в крошево. Первыми обычно отправлялись в рейс маленькие буксирные пароходики. Это были шустрые буксиры-трудяги. Шлепая плицами, они шли осторожно, чтобы не сесть на мель, не уткнуться носом в песчаный берег или наносной песок, проворно преодолевали километр за километром. Хотя было их, километров, много. Березовые рощи, ельники, светлые сосновые боры окружали реку. За каждым поворотом, речной излукой взору речников открывался новый пейзаж. Порой лес отступал от реки, взбирался на крутые берега, угоры, холмы.

Весенний разлив сделал реку широкой, проходимой для пароходиков с баржами. Мутная вода захлестывала приречные низины, бурлила и пенилась на быстром течении, затопляла ивняки-тальники у берегов и мчалась дальше. По Югу встречались большие и маленькие деревни с добротными, сделанными на века, избами, иногда с коньками на крышах и резными наличниками.

– Вот это хоромы! – восторгались речники, разглядывая деревянное узорочье в каком-нибудь селе.

Поля вокруг деревень освобождались от снега. Он сохранялся кое-где в оврагах. Склоны их уже пестрели в ярко-желтых цветах мать-и-мачехи. По прошлогоднему жнивью шныряли грачи и что-то клевали. Хлеборобы вели пахоту, и за плугами тоже ходили грачи и чайки, подлетая за уходящей машиной.