Максим Чертанов - Дюма

В документальной книге «Последний король французов: История политической и частной жизни Луи Филиппа с 1771 по 1851 год» Дюма описал 1846-й: коррупция, хищения, миллионные взятки, железнодорожные и морские катастрофы, невероятно жестокие убийства, беспредел полиции, грабежи, 1847 год — еще хуже; король говорил о «провокаторах», которые разжигают страсти, и что все прекрасно и реформ не надо, на выборах в августе 1846-го правительственные агенты не таясь скупали голоса. «Невозможна никакая деятельность честных людей, все заранее одобряют всё, что сделает правительство… Слабых это приводит в отчаяние, но сильные верят и ждут со спокойной улыбкой, и постепенно они замечают кое-что… Правительство начинает терять популярность, его сторонники, которым оно позволило нажиться, не осуждая его в целом, уже начинают подвергать сомнению его стабильность. С этой минуты правительство осуждено; и, если раньше они одобряли самые злые его дела, теперь они критикуют даже хорошие. Коррупция сжирает его до костей и выпивает все соки… В воздухе вновь появляется дуновение честности и порядочности, чтобы возвратить к жизни массы, которые всего лишь спали летаргическим сном, а их поторопились объявить мертвыми! И это простое возвращение людей к порядочности приводит правительство к кризису, оно становится похоже на судно, потерявшее управление… Такое правительство обнаруживает признаки гибели, когда порядочные люди отказываются сплотиться вокруг него, а тем, кто поддерживал его по ошибке, становится противно. За этими случаями дезертирства еще не следует немедленного краха — возможно, понадобится много лет, — но это признак, что рано или поздно оно падет и нужен лишь небольшой толчок…» Немногочисленные оппозиционеры сами уходили из парламента, называя его клоакой, Тьер вдруг оказался в оппозиции и требовал избирательной реформы (только 200 тысяч человек из 35-миллионного населения имели право избираться) и ограничения монаршей власти. А королю-то уже 74 года…

Наследником был сын короля, 37-летний герцог Немурский. Но какое это имеет значение? «Династическую оппозицию» возглавил Одийон Барро, вечно мечтавший о добром короле: вдова Фердинанда Елена — интеллигентная женщина, она может быть регентом при сыновьях, девятилетием Луи Филиппе, графе Парижском, и семилетием Робере, герцоге Шартрском. Не возражали против Елены и «прогрессивные консерваторы» во главе с Жирарденом: сперва они просили налоговых реформ, а затем, обидевшись, что власть их не слушает, заговорили об избирательных. Просили немного: снизить ценз для избираемых, чтобы баллотироваться мог средний класс — врачи, учителя, журналисты, офицеры — и чтобы избранные депутаты не получали повышения по службе (напомним: они могли занимать государственные должности). Луи Филипп отказал. Он не был чудовищем, подобно тиранам XX века, и с головой у него все было в порядке; он просто считал себя хозяином страны, хотя клялся быть слугой. Реформ хотели и республиканцы, самым популярным из которых был в ту пору Александр Ледрю-Роллен (1807–1874). Оживились левые — Блан, Бланки. И два мушкетера были еще живы и энергичны: Этьену Араго всего 45, Жюлю Бастиду — 47 лет… И был человек, который всем нравился, как когда-то Лафайет, и который после смерти последнего стал нравственным ориентиром — Альфонс де Ламартин (1790–1869): писатель, красавец, аристократ, пылкий оратор, проповедник религиозной толерантности и всяческого прогресса, он был «вне политики», «за все хорошее»; когда он издал «Историю жирондистов», его слава достигла апогея.

На финансовый кризис пришлось неурожайное лето 1847 года; Гюго, уезжая с приема у герцога Монпансье, был неприятно поражен взглядами прохожих и писал: «Когда толпа смотрит на богачей такими глазами, это уже не мысли, а действие». Демонстраций нельзя, митингов нельзя, политических обществ нельзя, собираться больше двенадцати (уже не двадцати) человек нельзя, ничего нельзя, но французы нашли выход. По инициативе Барро с июля этого года начались так называемые «реформистские банкеты», хотя правильнее назвать их маленькими митингами с чае- (и не только) питием на воздухе; летом их прошло больше семидесяти, говорили речи, собирали подписи, полиция была в растерянности — можно ли запретить людям собраться выпить? — и ограничивалась тем, что переписывала каждого участника. 27 ноября Дюма пригласили на митинг-банкет в Сен-Жермен. Но он Барро не любил и «банкеты» — тоже. «Жаждавшему славы г-ну Барро пришла в голову мысль, но мысль не о том, чтобы сделать речи, с которыми он выступал с трибуны, зажигательными и интересными, а чтобы устроить дурные вечера в различных местах, где его имя еще пользовалось популярностью». Сославшись на болезнь, ограничился приветственным письмом в «Дебатах». Биографы считают: струсил. Хотя трусить было нечего: Ламартин ходил, да все ходили, и никому ничего за это не было. Сам Дюма писал, что ему было на таких мероприятиях скучно, — может, потому и соврал про нездоровье, чтобы не обидеть.

У него шел очередной суд: маркиз Эпине-Сен-Люк требовал 50 тысяч франков за оскорбление его предка, фигурировавшего в «Графине Монсоро». 15 января 1848 года — вердикт в пользу Дюма: писатель имеет право писать об исторических лицах как считает нужным. 17-го Барро говорил в палате о коррупции в правительстве, Гизо в ответ предложил вотум доверия и получил его почти единогласно. Но за пределами палаты многие возмущались, Тьер пытался увещевать министров, и даже роялист Токвиль предупреждал: «мы спим на вулкане». Дюма с Маке тянули «Бражелона» и «Бальзамо», сделали инсценировку «Монте-Кристо», спектакль в десяти действиях шел два вечера подряд, 2 и 3 февраля, Жанен в «Дебатах» писал, что Дюма «уничтожил театр», но публике нравилось, жалели, что он идет не целую неделю. Готье: «Ночь и следующий день казались всего-навсего досадно затянувшимся антрактом. На втором вечере зрители уже здоровались, знакомились, вступали в разговоры… Каждый старался устроиться поудобнее, расположиться с комфортом — словом, чувствовал себя жильцом, а не зрителем…» Билетов не хватало, стояли в очередях с вечера, Дюма арендовал городской театр, нанял дублирующую труппу. Революция — да, нужна, да, будет (а куда она денется, если власть не идет на реформы, рано или поздно пар сорвет крышку), но сейчас она не ко времени, пусть все идет как идет…

4 февраля Тьер объявил, что отныне реформаторы, коих он представляет, и радикалы — союзники в борьбе с правительством: он надеется, что «революционное правительство будет в руках умеренных людей», но даже если и неумеренных, он душой с ними. Потрясающий нюх у человека — и все забыли, что он сам это правительство возглавлял и законы дурацкие придумывал… У Дюма свои проблемы: задолжал Маке, тот сердится; 10 февраля подписали новое соглашение, по которому он передавал Маке право совладения на труды, вышедшие до января, и обязывался за 11 лет передать ему 145 тысяч 200 франков с ежемесячной выплатой, а также 66 тысяч в год от доходов Исторического театра; кроме того, он обязуется в год делать с Маке три пьесы. Жена тоже требовала денег, судились, его обязали выплачивать шесть тысяч в год и 120 тысяч компенсации за имущество, он обжаловал решение суда. Совсем не до революции ему было? Но в «Последнем короле» она описана так же детально, как и предыдущая.