Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

Конкуренты, крупные и мелкие завистники охотно высказывались, почувствовав незащищенность жертвы; любопытно, что ругали они Федина не только с трибуны, но и в кулуарах. Сексоты донесли кулуарные слова Леонова: «Книга Федина о Горьком плохая…. Бестактно сейчас, в интересах личной писательской биографии, публиковать то, что было сказано Горьким совсем в другое время… У меня тоже есть письма Горького, воспоминания о беседах с ним. Но я не предаю и не предам этот материал гласности» [1248] Власть и художественная интеллигенция. С. 526. Любопытно, что в той же справке было приведено и нелицеприятное высказывание Федина о Леонове: «Не нужно заблуждаться, современные писатели превратились в патефоны… Леонов думает, что он какой-то особый патефон. Он заблуждается» (С. 525). . Некто, драматург И. Волков, утверждал: «Федина критиковали слабо, о его книге можно было бы написать сильнее. У нее два больших порока. Во-первых, с каждой страницы веет высокомерным отношением к советской власти, а во-вторых, автор разделяет жизнь и литературу и старается доказать, что литература может развиваться своими самостоятельными, независимо от жизни страны путями. Взгляд этот абсолютно ошибочен и вреден. Возмутительно то, что себя и Серапионовых братьев Федин как бы противопоставляет всей остальной литературе СССР, и не только литературе, но и общественно-политической жизни государства» [1249] Там же. С. 527. Понятно, что если бы потребовалось развернуть смертоносную кампанию против Федина, активистов долго искать бы не пришлось. . Очень резок был Павел Нилин (остается загадкой — углядел ли он впереди дальнейшую эволюцию К. А., или причина — в его сугубо личной недоброжелательности); возможно, это был отклик на едва ли не высокомерную реакцию Федина, вызванную скоординированными нападками на его работу: «Федин — не настоящий писатель, его писательская работа имитация, повторяющая идеи и мысли чуждых нам заграничных писателей. Федин как-то без основания, вдруг, занял у нас место „великого русского писателя“, он страдает преувеличенным самомнением и ничего не дал созвучного нашей эпохе» [1250] Там же. .

Федин держал себя с достоинством, но внутренне реагировал на всё достаточно болезненно. Поразила его М. Шагинян — с трибуны резко браня книгу, она в перерыве подошла к Федину поблагодарить его за «волнение, с каким её читала» [1251] Запись Федина в дневнике: «Шагинян трясет мою руку… „Зачем же Вы сказали, что книга вредна?“ — вопрошаю я. „Как? Я этого не говорила“. — „Ну, я просто оговорилась“… Ей хочется убедить меня в одном: „Поймите, что так надо, надо, надо!“ — т. е. надо, чтобы книга подвергалась заранее размеченному, подготовленному хулению» (Русская литература. 1998. № 1. С. 123). . (В 1956 году, при чтении рассказа А. Яшина «Рычаги», Федин вспомнит эту историю и назовет Шагинян «рычагом», после чего уже сам поступит с Яшиным, как Шагинян с ним [1252] К. Чуковский. Дневник 1930–1969. М., 1994. С. 250. ). В изложении сексота суждение Федина насчет развернувшейся кампании (похоже, что он догадывался о её тайной мотивации), приводилось все в той же справке Меркулова: «До меня дошел слух, будто книгу мою выпустили специально для того, чтобы раскритиковать её на всех перекрестках. Поэтому на ней нет имени редактора — случай в нашей литературе беспрецедентный. Если это так, то ниже, в моральном плане, падать некуда (у системы, да и у самого К. А., тут были еще солидные резервы — Б.Ф. ). Значит я хладнокровно и расчетливо и, видимо, вполне официально был спровоцирован. Одно из двух. Если книга вредна, её надо запретить. Если она не вредна, её нужно выпустить. Но выпустить для того, чтобы бить оглоблей вредного автора, — этого еще не знала история русской литературы» [1253] Власть и художественная интеллигенция. С. 524. .

Публично Федин вел себя, надо полагать, достаточно осторожно, по начальству не жаловался и, в итоге, о сюжете 1944 года ему не напоминали — записку Еголина 1945 года в той её части, что касалась Федина, к сведению приняли, но ни в каких партийных документах последующих лет не использовали: в негативном контексте имя Федина в них не всплывает. Думаю, что личной злобы сочинения Федина у Сталина никогда не вызывали.

Совершенно иначе обстояло дело с Зощенко.

В августе 1942 года в Алма-Ате на десятом месяце эвакуации Зощенко смог приступить к продолжению работы над своей «главной книгой» — повестью «Ключи счастья». Она была задумана еще в 1930-е годы (в сентябре 1942 года, жалуясь в письме жене на больное сердце, он писал: «А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет» [1254] Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии. Кн. 1. СПб., 1997. С. 85. ). Именно в Алма-Ате работа над повестью была существенно продвинута. Весной 1943-го Зощенко узнал, что назначен членом редколлегии «Крокодила», и это позволило ему 12 апреля 1943 года выехать в Москву. Вскоре по приезде в столицу он имел беседу в Управлении агитации и пропаганды ЦК с зав. отделом художественной литературы проф. А. Еголиным [1255] В 1946 году это не было сочтено проф. Еголину за великий грех, и, продолжая работу в ЦК, он одновременно был назначен редактором ленинградской «Звезды». , который высоко отозвался о его повести и разрешил её печатать [1256] В. В. Зощенко в письме Сталину 1946 г. приводит отзыв Еголина, который назвал повесть «гениальным произведением, и печатать которую разрешил не дожидаясь даже её конца» — см.: Д. Бабиченко. Писатели и цензоры. М., 1994. С. 78. . Это решение безусловно сказалось на тогдашнем положении дел Зощенко. Незавершенная повесть была предложена журналу «Октябрь» и журналом, естественно, принята. В «Крокодиле» Зощенко предложили должность ответственного редактора (от которой он, правда, отказался из-за необходимости завершить работу над повестью). 20 июня писатель сообщал в Ленинград жене и сыну: «Сейчас заканчиваю „Ключи счастья“ (теперь называется „Перед восходом солнца“). Первая часть уже идет в № 6 „Октября“. Торопят, чтоб дал финал. Всего будет в 3-х номерах. Весьма мешают работе „Крокодил“, выступления, газеты. А сдать надо все в июле» [1257] Там же. С. 90. . Несравнимо подробнее обо всех обстоятельствах своей московской жизни Зощенко писал очередной даме сердца Лидии Чаловой [1258] Не знаю её тогдашней фамилии. : «Тут в Москве начальство меня весьма „ласкает“. Нет, кажется, журнала, который бы меня не тянул к себе… Ох, превращусь в газетного репортера. От этого страдает и моя большая работа. Приходится писать урывками. А то и ночами… С книгой моей обстоит дело пока что не только хорошо, но даже великолепно. Я не видел такого волнения, которое я увидел у тех, кто её читал. Я услышал наивысшие комплименты. И от редакции, и от литераторов. Меня тут упросили читать. Читал писателям (в небольшом кругу). Два дня. Такой реакции мне еще не приходилось видеть. Кстати, скажу. Редакция „Октября“ дала книгу на проверку Сперанскому [1259] Александр Дмитриевич Сперанский (1888–1961) — патофизиолог, академик, получивший в 1943 г. Сталинскую премию; Зощенко был знаком с ним с 1934 г. . Тот дал наивысший отзыв. Сказал, что с точки зрения науки это точно. Не сделал никаких поправок… В общем, книга произвела большой шум» [1260] Л. Чалова. Такой он был… // Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990. С. 322–323. (Письмо от 8 июня 1943 г.). . И затем следуют наиболее существенные для нашего сюжета строки о книге: «Сейчас её читают в ЦК. После чего она пойдет в № VI „Октября“. Если, конечно, цензура не наложит руку. Редакция уверена, что ничего не случится. Я не очень».