Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

Кроме людей существуют камни. То, что можно назвать Серапионовским Питером — город моей жизни. Не одно десятилетие ежедневно проходил мимо бывшего Дома Искусств (на углу Невского и Мойки); рядом, на Казанской, жили Тынянов и Каверин, а в писательском флигеле на Екатерининском канале — Зощенко, Слонимский, Груздев; неподалеку, на Литейном — Федин, напротив, в Доме Мурузи, начиналась литературная жизнь первых Серапионов, а за углом — жил Корней Чуковский. Знаменитые Серапионовские адреса — Зверинская, 2 или Загородный, 12 — края моего детства и юности…. До строительства спальных районов Питер заключался в старых границах, его можно было пересечь пешком (как это делали все Серапионы в начале 1920-х).

Петербург, Ленинград Серапионов был городом книжным. После войны (теперь надо добавлять, какой — Отечественной) их старые книжки, иногда с автографами, лежали себе на витринах у букинистов — на Литейном, на Среднем проспекте Васильевского, в Лавке писателей. Ими особенно не интересовались, собирали разве что запрещенного Зощенко. Теперь их не стало вовсе — перевелись, да и спроса на книги советской поры нет.

Литература постепенно превращается в развлечение, и нужно оно немногим. Говорят — таков закон цивилизованных стран, так происходит и в Европе, и в Америке. Слабое утешение…

Ставшая расхожим клише непредсказуемость нашего прошлого тем более не проясняет будущего. Одни видят Россию страной Сваакеров, других прельщает Стенька, у третьих (большинство старшего поколения) опустились руки: они считают, что их попросту надули. А молодежь пока меньше всего думает о прошлом. И все же, интерес к кровавому, но поначалу всемирно заманчивому феномену, просуществовавшему в России семьдесят четыре года, еще будет будоражить многих в мире и долго. В России, возможно, тоже. Тогда книги Серапионов, прочитанные в контексте нелегкой судьбы их авторов, помогут этот феномен почувствовать.

Первое собрание Серапионовых братьев состоялось 1-го февраля 1921 года, в Доме Искусств. Были тогда: Зощенко, Лунц, Никитин, Груздев, Виктор Шкловский, Каверин, я и поэты Вл. Познер и Е. Полонская. Через месяц явились Всев. Иванов, Федин, и позже всех — Николай Тихонов, поэт.

Решили собираться вольно. Без устава, и новых членов принимать, руководствуясь только интуицией. То же — и в отношении «гостишек». Все, что писали, читалось на собраниях. То, что нравилось, признавалось хорошим; что не нравилось — плохим. Пуще всего боялись потерять независимость. Чтобы не оказалось вдруг: «Общество Серапионовых братьев при Наркомпросе» или при чем-нибудь другом. Печатались и печатаемся в разных местах, вразброд, но надеемся в будущем на свой журнал. Пока выпустили только один свой альманах (в изд-ве «Алконост»), Этот же альманах печатается в «Русском творчестве» в Берлине. Туда же (Алексею Толстому и Максиму Горькому) отправлен второй альманах.

Литературные традиции — неизвестны.

О себе сообщаю:

В 1914 году, 17-ти лет кончил ускоренным выпуском гимназию и пошел на войну. Путь проделал такой: через Варшаву к Единорожцу (в семи верстах от германской границы), оттуда отступал к Рожанам через Нарев, до Полесья (Молодечно).

За Наревом был контужен: разрывом снаряда бросило о землю. Сломал ребро и ногу.

Закончил военную карьеру солдатом в Петербурге 27 февраля 1917 года.

Последние три года из Петербурга уезжал редко и ненадолго.

В 1917 году писал военные обзоры, теперь пишу рассказы. На днях выйдет книжка «Шестой стрелковый» (в изд-ве «Время»), еще одна — в изд-ве «Былое» («Чортово колесо» и др.).

Рожден в поселке Лебяжьем, Семипалатинской области. Отец — Вячеслав Алексеевич — был из приисковых рабочих, самоучкой сдал на учителя сельской школы. Но учил, особенно меня, мало, все больше по монастырям и по бабам ходил. От водки сошел с ума, немного оправился, не видел я его семь лет, в 1919 г. приехал повидать, а на третий день брат мой Полладий нечаянно его застрелил из дробовика (сам Полладий через год умер). Мать, Ирина Семеновна, казачка, и сейчас живет в поселке, через дядю пишет — неграмотна — «приезжай, приготовила пуд масла и насушила боярка»…

Знаю: в поселке спеет боярышник, стерляди идут густо и над солонцами, как спелые ягоды, утки. А я сижу в Петербурге и пишу романы.

Учился в сельской школе и — полгода — в сельскохозяйственной. С 14 лет начал шляться. Был пять лет типографским наборщиком, матросом, клоуном и факиром — «дервиш Бен-Али-Бей» (глотал шпаги, прокалывался булавками, прыгал через ножи и факелы, фокусы показывал); ходил по Томску с шарманкой: актерствовал в ярмарочных балаганах, куплетистом в цирках, даже борцом.

С 1917 года участвовал в революции. После взятия чехами Омска (был я тогда в красной гвардии), когда одношапочников моих перестреляли и перевешали, — бежал я в Голодную Степь и, после смерти отца (казаки думали: я его убил — отец был царелюб, хотели меня усамосудить), дальше за Семипалатинск к Монголии.

Ловили меня изредка, потому что приходилось мне участвовать в коммунистических заговорах. Так от Урала до Читы всю колчаковщину я скитался, а когда удалось мобилизовать, то прикомандировали меня, как наборщика, к передвижной типографии Штаверха. Паспорт у меня был фальшивый: «Евгений Тарасов».

Дальше два случая.

Когда поезд окружили партизаны, комендант поезда прапорщик Малиновский сказал мне:

— Давай свою шинелишку, а сам мою бобровую шинель возьми. Я побегу, тут в сторону дорога открыта.

Я отдал. Прапорщик не убежал и в полуверсте его зарубили. Подошли партизаны (в белых халатах — чтоб на снегу не заметно), старичка генерала какого-то пристрелили у вагонов, мичмана с отмороженным ухом и человек тридцать добровольцев, выданных железнодорожниками.

А когда вечером совсем трупы поубрали, пристыла кровь (кровь на снегу как линялый, изъеденный молью бархат), удумал я прогуляться. Накинул на плечи шинель и вышел. А на снегах — ночь как лед морской. Проезжают мимо поезда верховые двое, мельком оглянулись и дальше. И вдруг — чувствую лошадиная морда в плечо. Спрашиваю:

— Чего?

Отвечают спокойно и трезво:

— Из-за вас седни товарища Суменина порешили! Становись на коленки, Богу молись, я тебя сейчас на тот свет.

И в седле закачался, потом из-под тулупа в каждую руку наган. Оказывается — погоны офицерские я забыл снять. Попробовал сказать, что рабочий, — матерятся. Тогда говорю со злостью:

— Нет, мол, на колени не стану и молиться твоему Богу не буду — не верю. Стреляй.