Пирмин Майер - Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме

Особое место среди современных парацельсистов, не имеющих непосредственного отношения ни к филологии, ни к научной истории, занимает Карл Густав Юнг вследствие того широкого резонанса, которое вызвало его учение. «Эльфийский шлейф парацельсовского духа» [495] отчетливо тянется сквозь юнговскую концепцию бессознательного, его известные теории проекции и индивидуации. Целиком в «постмодернистском» ключе проходит стимулированное Юнгом и постепенно набирающее обороты возвращение ряда исследователей к научной антропологии. При этом, если вспоминать о Рудольфе Штайнере или Франце Антоне Месмере, остается неясным, насколько эффективным и обоснованным является применяемое в терапии учение «апостола глубинной психологии», более похожее на идеологию, чем на науку. Незабываемым остается его характеристика Гогенгейма: «Его можно сравнить с мощным ураганом, который опрокидывает и переворачивает все на своем пути, не оставляя ни одного предмета на прежнем месте. Подобно извержению вулкана, он разрушал и уничтожал все вокруг себя, но одновременно оплодотворял и оживлял разрушенное. К нему нельзя относиться справедливо: его можно либо недооценивать, либо переоценивать» [496] .

Сегодня часто можно слышать вопросы о том, насколько актуален Гогенгейм в настоящее время, какие из его рецептов могут быть востребованы и как далеко продвинулось благодаря ему естественнонаучное знание. Бернский физик Эдуард Кезер в своей диссертации «Прогресс и вытеснение – познавательно-антропологическая попытка исследования науки Нового времени» (Берн, 1984), не давая ответов на эти вопросы, рисует духовную ситуацию, в которую ставит себя современный исследователь. Автор, не пересекаясь с магистральной линией парацельсизма, помещает в центр своего исследования не фигуру Гогенгейма, а главную проблему нашего времени – вопрос о том, в какой мере современный исследователь осознает гносеологическое содержание новых методик и насколько он соответствует требованию о гуманизации науки. В этой связи штудии по истории научного знания приобретают новую актуальность, причем последовательное историческое описание развития науки в данном случае не играет принципиальной роли. Рассматривая творчество Парацельса, ученый более не задается вопросом о том, какие из современных научных мнений берут свое начало из идейного богатства швейцарского медика. Главный интерес Кезера вызывает проблема «темпов научного гносеологического прогресса» и пропорциональности развития науки научным промахам и неудачам. Не связанный ностальгическими переживаниями и избегающий мелочной критики естественных наук, Кезер исходит из постмодернистского убеждения в том, что за каждый следующий шаг вперед, совершаемый наукой, мы платим подчас дорогую цену и теряем то, что знали еще наши недавние предки. «Фундаментальная односторонность науки Нового времени», которой отличаются научные достижения Фрэнсиса Бэкона, Рене Декарта, Канта и многих позитивистов, обернулась невероятным научным дефицитом. «Вещи и предметы, на которые наука бросает свой взгляд, имеют оборотные стороны, недоступные даже самому проницательному глазу. При этом тень, которая их скрывает, также имеет научное происхождение». Естественная магия, о которой так много писал Гогенгейм, несет в себе компенсирующую функцию. С ее помощью естествоиспытатель может лучше понять смысл своих действий, узнать, что находится в границах его кругозора, а что выпадает из него. В данном случае речь не идет о некоей эзотерической нише: «Понимание магии и магической традиции вовсе не заставляет ученого становиться магом (релятивизм). Оно не означает также и развития у исследователя представлений о маге как психически неуравновешенном и больном человеке (абсолютизация, научный догматизм). Такое понимание равносильно попытке понять, какие из вытесненных, табуированных магических практик связаны с нашей научной культурой и с нами лично, осознать, какую цену мы заплатили в ходе научной рецепции традиций магии, алхимии и каббалы, и, наконец, выяснить, в каких каналах продолжали существовать и действовать эти традиции в новое время» [497] . Кезер обеспокоен «полным вытеснением наукой всего иррационального». По его мнению, такое вытеснение может обернуться появлением еще более могущественного иррационализма в самой науке. Иррационально мыслящим исследователем, по Кезеру, может считаться тот, кто намеренно ограждает себя от всего, что претендует на статус иррационального, и, вооружившись чисто научными средствами, стремится изгнать иррациональное из своей жизни. «Иррациональное похоже на хитрого ребенка. Когда его не пускают через парадное, оно ищет черный ход в этот мир и в конечном счете находит его» [498] .

Кажется, что к мудрому предупреждению ученого физика нечего добавить. Здесь нельзя не вспомнить, что Парацельс в течение всей своей жизни пытался проникнуть сквозь тень науки, падающую на те вещи, которые, несмотря на свою ветхость, не теряли при этом своей ценности. В то же время, рассматривая теорию Кезера с точки зрения средневековой философии, разделяемой многими мыслителями от Альберта Великого до Парацельса, можно сказать, что постановка вопросов с позиций метафизики не является иррациональной. Этика не более иррациональна, чем математика. Об этом писал еще Барух Спиноза, который, будучи автором знаменитой «Этики», был не прочь иной раз поверить алгеброй гармонию. Вопросы о духе, о природе и, наконец, о Боге поддерживали Гогенгейма на протяжении его жизненного пути и нередко составляли основу его медицинских занятий. Швейцарский врач из Айнзидельна не может сполна удовлетворить наш интерес по вопросу о неопределенности естественнонаучного знания. Не ответит на этот вопрос и другой выдающийся христианский мыслитель уже нашего века Тейлард де Шарден, который также одно время занимался похожими проблемами. Заставив ученый мир заново пересмотреть перспективы развития науки, Кезер отчетливо обозначил задачу следующего столетия, возложив надежду на разумность и осторожность исследователей будущего. От правильной оценки сущности утопического мышления, а также от того, с какой степенью серьезности следующее поколение ученых отнесется к поставленным Кезером вопросам, зависит их отношение к Гогенгейму. Будут ли видеть в нем курьезную фигуру чудака или при всех свойственных ему ошибках и заблуждениях считать его подлинным ученым своего времени – ответ на этот вопрос не за горами. Гогенгейм был одновременно врачом и душепопечителем и видел основу познания в практике. В то же время, в книге «О невидимых болезнях» он рекомендует читателям «не тонуть в работе» (IX, 255), подразумевая под последней голую практику, но, по примеру Гиппократа, соединять медицину с философией, а философию с медициной. Философия в данном случае близка к тому, что Кезер называл проникновением в тень, рожденную наукой. При этом тень, равно как и тьма, согласно традиции средневековой мистики, не означает пустоту, но всегда наполнена определенным содержанием.