Пирмин Майер - Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме

Интересно, что Юнг-Штиллинг, с одной стороны, говорит о Парацельсе и алхимической традиции (фактически называя его главной фигурой в процессе овладения философским камнем), а с другой стороны, делает акцент на рецепции Якоба Беме. Здесь необходимо обратить внимание на рисуемую автором картину образно-символического мышления. Описывая свой опыт работы с текстами Парацельса и Беме, он говорит не столько о рациональном понимании, сколько об «особом воодушевлении», некоем живом ощущении в духе «Бури и натиска». «Душевная радость», «опьянение от возможности прикоснуться к великим идеям» – все эти чувства оказываются связанными с фигурой Парацельса, который изображается здесь как носитель забытой и утерянной мудрости. Можно сказать, что в этом отрывке из Юнга-Штиллинга отражена «основа» возрождения интереса к Парацельсу во все исторические периоды от романтизма до наших дней.

Атмосфера, удачно переданная в книге Юнга-Штиллинга, в известной степени была характерна и для молодого Гете, который вместе с Сюзанной фон Клеттенберг, тяготевшей к гернгутерам, увлекался теософией и алхимией. На этом пути он наткнулся «на работы Теофраста Парацельса, Василия Валентина», а также Иоганна Баптиста ван Хельмонта, нидерландского парацельсиста и разработчика теории хаоса. В своей автобиографии «Поэзия и правда» Гете, вспоминая о своем увлечении Парацельсом, пишет: «Мы тратили много времени на изучение этих редкостей и долгими зимними вечерами корпели над книгами. Я не вылезал из своей комнаты, где мы втроем, включая и мою мать, несказанно воодушевлялись от прикосновения к этим тайнам. Думается мне, что наша радость была бы меньшей, если бы они просто и без усилий с нашей стороны раскрылись перед нами» [512] .

Из этой цитаты видно, что Гете также не утруждал себя научной обработкой творчества Парацельса. Его внимание было приковано в первую очередь к таинственным и труднопостигаемым местам сочинений чудесного доктора, размышления над которыми служили для него мощным творческим импульсом. В этой связи «Фауст», коль скоро речь в нем идет о заклинании духов, магии, мифических персонажах и элементарных духах, представляет собой один из вариантов парацельсистской драмы. Влияние Парацельса на Гете бесспорно. Оно проявляется не только в «Фаусте», но и вообще в занятиях Гете естественными науками. Не случайно мы находим высокие хвалебные отзывы Гете о Парацельсе в «Учении о красках». [513] В то же время, если принимать на веру существование исторического Фауста, мы не можем говорить о Парацельсе как культовой фигуре поэзии Гете.

В отличие от Юнга-Штиллинга со свойственным ему восторженным отношением к Парацельсу, живший немногим позже Иеремия Готтхельф, швейцарский новеллист и протестантский священник, олицетворяет собой противоположную линию в оценке Теофраста Парацельса, которого он называет выдающимся обманщиком, рыночным крикуном и шарлатаном. У Готтхельфа романтическую традицию заслоняет скептическая оценка Парацельса, начало которой было положено еще швейцарскими реформаторами – от Буллингера и Вадиана до бернского земляка Готтхельфа Иоганна Георга Циммермана, лейб-медика Шарлотты фон Штайн, на досуге занимавшегося философией. Их критические замечания, причина которых кроется в недостаточно вдумчивом прочтении богословских сочинений Парацельса, касаются его мнимой заносчивости и якобы разделяемой им гностической теории собственного спасения. Общим местом у всех критиков Гогенгейма является выдвигаемое ими сомнение в его правоверности. Парацельс не случайно попадает в поле зрения автора большого медицинского романа «Старуха Йовагер» (1843). В нем дан краткий набросок образа Парацельса, который, с одной стороны, вызывает восхищение, а с другой, заставляет читателя насторожиться:

Этот краткий обзор жизни и трудов Гогенгейма при всех своих неточностях (местом рождения Парацельса, появившегося на свет в Айнзидельне, Альбрехт фон Халлер называет Аппенцелль, а Готтхельф – Унтервальден) написан на высоком для того времени уровне и дает неплохое представление о некоторых важных аспектах учения швейцарского мыслителя. То, что Гогенгейм сравнивается с языческими жрецами или друидами, не удивительно. О том же, хотя и в других выражениях, говорил еще Конрад Геснер. Довольно резкой представляется критика врачебного искусства Парацельса, в которой подчеркиваются якобы свойственные ему тщеславие и заносчивость. Готтхельф наверняка не был знаком с богословскими сочинениями Парацельса, в которых он рассуждает о призвании врача и смиренном предстоянии последнего пред Богом, высшим врачом и целителем. Очевидно, Готтхельф не знал, что Парацельс рассматривал свое служение сквозь призму апостольского подвига и полагал свое главное упование во Христе («верховном враче, безвозмездно подающем ослабу страждущим»). Однако, несмотря на стремления бернского поэта-проповедника затушевать образ Парацельса, его художественное описание все же хранит на себе отблеск подлинного исторического величия этого человека, засиявшего новыми красками в период романтизма.