Сьюзен Сонтаг - Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963.

Я перечитываю фрагменты вещей, которые всегда были мне дороги, и удивляюсь собственным оценкам. Вчера долго читала [Джерарда Мэнли] Хопкинса и не испытала привычного энтузиазма – в частности, меня подвело «Свинцовое эхо и золотое» —

Так хорошо читать вслух – перечитываю (с неослабевающим удовольствием) Данте и [Томаса] Элиота (конечно)…

Этим летом я хочу сосредоточить внимание на Аристотеле, Йейтсе, Харди и Генри Джеймсе…

Неужто меня ничему не научит собственная глупость! Сегодня прослушала лекцию-декламацию о драматических монологах Браунинга… Каким невежественным, замешанным на снобизме было до сих пор мое отношение к Браунингу! Вот еще один автор на лето…

[Нижеследующая запись, которая занимает почти тридцать страниц, содержит описание целого периода жизни СС в Беркли, завершающегося ее встречей с Г. и, посредством Г., ее знакомством с гомосексуальной жизнью Сан-Франциско .]

В прошедшие выходные имела место великолепно узорчатая кульминация, частичная развязка моего величайшего несчастья – мучительной дихотомии между телом и разумом, из-за которой я провисела на дыбе два последних года. Это, возможно, самый значимый отрезок времени в моей жизни (с точки зрения того, кем я стану как личность).

Вечером в пятницу я и Ал [рукой СС: «Алан Кокс» ] ходили слушать «Значение в искусстве» – лекцию Джорджа Боаса, приглашенного профессора философии из Университета Джона Гопкинса. Доклад был приятно гладкий: профессор стремился раскрыть недостатки крупнейших критических школ со времен аристотелевской включительно, но сам не предлагал ничего существенного – лишь остроумное и вполне бесплодное осмысление часто повторяемой ошибки. Несколько интересных вещей: он говорил об эволюции в искусстве в терминах колебаний между ритуалом и импровизацией – симпатичное переложение набившей оскомину антитезы между классическим и романтическим… Одна из его стрел была адресована критикам Аристотеля, отказывающимся принимать то обстоятельство, что Аристотель ничего не знал о Шекспире, и, следовательно, не способным понять, почему «Гамлет» – трагедия (подлинная трагедия = границы Аристотеля), но знающим, эмоционально, что это так, или же притворяющимся, что, мистическим образом, «Гамлет» – это трагедия в аристотелевском смысле…

Ал и мои отношения с ним олицетворяют мое томительное желание найти убежище в интеллекте, все мои страхи и запреты. Ему двадцать два, бывший моряк торгового флота, не служил в армии по причине дальтонизма; он удивительно красив, в классическом понимании – высокий, вьющиеся каштановые волосы, правильные черты лица, за исключением несколько расширяющихся ноздрей, что весьма привлекательно, прекрасные руки… Происходит из небольшого городка (Санта-Ана), где прожил всю жизнь, прежде чем в 18 лет приехать в Беркли для поступления в университет; обучение в колледже было прервано тремя годами во флоте. В академическом плане он младше меня – магистр по химии, хотя его основные интересы лежат в области математики и литературы. Он хочет писать, но не осмеливается, потому что опасается, будто выйдет плохо – что весьма вероятно. Он силен в математике и если соберется с духом, то попытается проникнуть на философский факультет. У него немецко-лютеранская основа и вполне средневековый ум: всепоглощающее смирение и чувство греха, тяга к знаниям и абстракции , полное подчинение тела тому, что он считает важным, – разуму. Недавно он признался мне, что не ел целый день, исключительно в целях самодисциплины. Мне кажется, он очень способный – один из самых умных людей, с кем мне доводилось встречаться. Хотя абсурдно предполагать, что он девственник, я уверена, что обычно он очень воздержан и жутко переживает свои редкие падения во грех…

Я познакомилась с ним в начале семестра – заметила его на студийном концерте (полная запись «Дон Жуана») – и поняла, что он живет здесь же, в общежитии, и что он – местный халдей [так!]. Мы мило побеседовали, потом случайно встретились еще несколько раз, на концертах, пока через несколько недель томных взглядов исподлобья он не набрался смелости и не пригласил меня на концерт («Магнификат» [Баха] в местной конгрегатской церкви). Он сопровождал меня на все немногочисленные «культурные вечера», которые я с тех пор посетила, и сам факт пребывания в обществе другого человека, насколько бы травоядными ни были наши отношения, отвлекает меня от мыслей об унизительной развязке моих отношений с Ирэн. Ал никогда не привлекал меня как мужчина, и мне было уютно с ним по двум причинам: я по-настоящему уважала его за ум, хотела учиться у него и беседовать с ним о музыке, литературе и философии; кроме того, я знала, что ему потребуется много недель, прежде чем осмелиться на попытки физического ухаживания, а в то время мне будет относительно просто с ним расстаться. На сегодняшний день мы даже не держались за руки! Мне правда с ним хорошо – хотя во мне нет ни уверенности в себе, ни живости. Самое же ужасное в том, что тем вечером в пятницу я почти убедила себя, что интеллектуальное удовлетворение, которое я испытываю с ним (то есть простое отсутствие боли), – это хорошо, что это высшая из всех возможных разновидностей наслаждения. После лекции Боаса мы просидели час за кофе, а потом, прогуливаясь, беседовали еще часа два или три.

Мы обсуждали все: от кантат Баха до «Фаустуса» Манна, от философии прагматизма до гиперболических функций, от трудовой школы Университета в Беркли до теории искривленного пространства Эйнштейна. Самыми завораживающими были разговоры о математике и философии. Тогда я в полной мере разделяла его глубокое смирение и несколько безучастное отношение к жизни – он не боится смерти, просто потому, что знает, насколько малоценна его жизнь, человеческая жизнь. Мы оба произносили блестящие речи, и все казалось мне вполне ясным, потому что в ту минуту я отвергала больше, чем у меня когда-либо было: совокупный опыт странствий и праздность, и солнце, и секс, и еду, и сон, и музыку… Я была уверена, что мое решение посвятить жизнь преподаванию правильно, что, в сущности, не имеет значения ничего, кроме приемлемого, умозрительного опыта… Попросту говоря, ничего не имеет особого значения. В то время я почти не боялась умереть… Мы говорили, что в жизни нужно ожидать только худшего, что жизнь – это длительное убожество и посредственность, что нужно не протестовать, а, принимая к исполнению необходимые общественные обязанности, удаляться в себя, то есть не вовлекаться в жизнь, а ожидать худшего, рассчитывая разве что на несколько мгновений счастья… не принимать жизнь «условно», сказала я однажды… Брать лишь то, что можно, – ничто не имеет особого значения… Я ведь в это верила!.. Мне было тепло на душе от этих мыслей… Ирэн казалась далекой… В сердце у меня был покой, когда я простилась с ним у входа в общежитие (в духе нашего ученого товарищества) и поднялась наверх спать…