Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Однако большинство горожан не испытывало ни печали, ни радости избавления. Одни думали, что Унгерн еще вернется, другие предвидели, что его конец неизбежен, вопрос лишь в том, сколько продлится агония. В любом случае ничего хорошего для себя не ждали. Из когда-то кипучего торгового города словно бы ушла жизнь, и кто бы ни победил – барон или красные, Урга равнодушно готовилась встретить победителя и стать его жертвой.

В самой дивизии воодушевления не наблюдалось, но чувства обреченности тоже не было. В удачу Унгерна продолжали верить, а численность противника в расчет не принималась. Взятие Урги, когда китайцы были побеждены вдесятеро меньшей армией, наглядно показало бессмысленность подобных расчетов. Сама жизнь заставляла полагаться, как говорил Унгерн, на “случайность и судьбу”. Время крови, дикости, всеобщего озверения было одновременно эпохой чудес. Гири, склонявшие чаши весов то в одну, то в другую сторону, не имели постоянного веса, словно в разное время сила земного притяжения действовала на них по-разному. Эта сила – сочувствие населения. Поэтому в считаные дни рушились режимы, казавшиеся незыблемыми, рассеивались и переставали существовать многотысячные армии, горстки фанатиков поднимали мятежи и почему-то побеждали. Причиной успеха победители выставляли правоту собственных идей и насилие побежденных, но вера в чудо не умирала ни в тех, ни в других.

“С несколькими тысячами, – пишет Волков, – из которых едва одна треть русских, остальные же – только что взятые в плен полухунхузы, полусолдаты-китайцы, необученные монгольские всадники, разрозненные шайки грабителей – чахар, харачинов, баргутов, типа шайки знаменитого Баир-гуна, – объявить войну всей России! Обладая жалкой артиллерией и боевым снаряжением, выступить против великолепно оборудованной в техническом отношении советской армии… Что это? Великий подвиг или безумие?” Ни то и ни другое, сам же отвечает Волков на свой вопрос. Ставка вновь сделана была на иррациональную, как божий промысел, народную стихию, но ни сам Унгерн, ни его соратники не понимали, что прежняя игра кончена, времена изменились, Азиатская дивизия идет не в ту страну, которую оставила полгода назад. Отныне там нет места чудесам, и каждая гиря на весах истории весит ровно столько, сколько на ней написано.

В плену Унгерн с гордостью говорил, что под началом у него служило “16 национальностей”. Их них главные: русские, буряты, монголы всех племен, китайцы, тибетцы, татары, башкиры, чехи и японцы (последних к моменту похода в Забайкалье оставалось 60 человек). Сюда следует добавить небольшие группы корейцев, маньчжур и эвенков, а также сербов, поляков, немцев из бывших военнопленных и даже будто бы двоих англичан, не известно каким образом попавших в Монголию.

Впоследствии красные командиры стремились преувеличить силы Унгерна, чтобы оправдать собственные неудачи и сделать конечный успех более масштабным. Завышенные данные стекались, видимо, с разных участков фронта, в результате возникла фантастическая цифра – 10 500 сабель. В ней отразилось не только желание победителей списать свои промахи на фантомную мощь Азиатской дивизии, которую они при этом называли не иначе как “бандой”, но еще и невозможность поверить, что с такими ничтожными силами бешеный барон сумел доставить им столько хлопот.

На самом деле у него было приблизительно вдвое, а на главном направлении – втрое меньше бойцов, чем проходило по сводкам штаба 5-й армии. Общую численность дивизии перед наступлением в Забайкалье сам Унгерн определял в 3 300 бойцов.

Торновский со всей доступной ему детальностью произвел подсчеты по обеим бригадам, полкам, дивизионам, отдельным ротам и командам. Из них явствует, что непосредственно у барона было 2100 бойцов, включая пулеметчиков и артиллеристов, у Резухина – 1 500. В сумме получается 3 600 – чуть больше, чем называл Унгерн. При этом нужно учитывать, что от трети до половины его сил составляли монголы, способные преследовать бегущих, но отступавшие при малейших признаках сопротивления, и пленные китайцы, не от хорошей жизни пошедшие к нему на службу. Отряды Казагранди, Казанцева, Тубанова и других командиров рангом пониже насчитывали еще до тысячи сабель но все они после первых неудачных стычек с красными не принимали участия в дальнейших боях. Кайгородов подчиниться Унгерну отказался и действовал самостоятельно.

Пехотных частей в дивизии не было, пулеметов имелось десятка три, орудий около дюжины, в основном, трофейные – горные пушки и так называемые “аргентинки”, закупленные китайцами в Южной Америке. Снаряды были только “горные”; к “аргентинкам” они подходили весьма относительно и при установке прицела на пять верст ложились в версте с небольшим. Винтовок и патронов хватало с избытком, но ни радиостанций, ни полевых телефонов не было. Походные кухни отсутствовали. Монголам выдавался так называемый “чингисхановский паек” – три барана в месяц на человека; остальные получали по четыре фунта мяса и золотник чая в день, и котелок муки на два дня. Из нее пекли лепешки.

Пункт 18 “Приказа № 15” (о ношении поперечных погон теми, кто состоит на нестроевых должностях) вызвал “бурю возмущения”, к Унгерну явилась депутация от обиженных, и он это распоряжение отменил, но сама идея демонстрирует свойственное ему стремление как можно более точно обозначить ранг подчиненных с помощью внешних символов, трактуемых как выражение их человеческой сути (штабные были для него существами низшего порядка). Вообще он придавал огромное значение покрою и цвету обмундирования, и всяческим знакам различия. За этим скрывались, может быть, не только необходимость как-то упорядочить свое полуанархическое “войско”, но еще и потребность в строгой ранжированности окружающего пространства, потому лишь и способного противостоять агрессивному хаосу жизни, что в нем все определено, названо, расставлено по местам. В этом он тоже напоминал Павла I, с которым его неоднократно сравнивали.

На марше Унгерн попеременно шел то с одной частью, то с другой, чтобы, по его словам, “подтягивать людей”. При переходах полагались, главным образом, на проводников, карты были не у всех командиров, а многие вообще не умели по ним ориентироваться. Сам Унгерн не очень-то владел этим искусством штабных умников.

У Резухина и нескольких колчаковских офицеров имелась самая точная на тот момент карта Монголии, вычерченная инженером Лисовским, который изобрел способ лить пули из стекла, но Унгерн ею не пользовался. “В отношении карт барон был большим оригиналом, – с добродушной иронией пишет Князев. – Он постоянно держал в кармане своего тырлыка свернутую рулоном полосу, вырезанную, вероятно, из карты Российской империи. На этой “походной” карте он в любой момент мог легко отыскать и Владивосток, и Москву, и Варшаву, и все крупные промежуточные города. При грандиозности планов барона ему неудобно было пользоваться картами иного, более крупного масштаба” [178].