Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

С юго-востока между городом и ближайшими сопками расстилалось гладкое поле шириной версты в две с половиной. На нем и разыгрались главные события дня. С бешеным воем, наводившим ужас на китайских солдат, 600 всадников Баир-гуна карьером понеслись к Маймачену. Сам князь мчался в общем потоке. Им, видимо, владело упоение собственным могуществом. С китайцами он воевал уже пятнадцать лет, начав борьбу с ними под знаменем легендарного Тогтохо, потом состоял при Найдан-ване, но самостоятельно командовать таким войском ему еще не доводилось. Всякая осторожность была забыта, в азарте атакующие проскакали мимо сидевшей в засаде пулеметной команды, однако уже в городе передовые всадники начали останавливаться, заметив приближающуюся кавалерию Сретенской бригады. В этот момент замешательства пулеметчики открыли по скучившейся коннице убийственный фланговый огонь. Монголы и чахары немедленно обратились в бегство. Напрасно Баир-гун, пытаясь удержать бегущих, метался по полю, пока под ним не убило коня и не ранило его самого. Коновод, скакавший рядом с запасной лошадью, пытался вывезти смертельно раненного князя с поля боя, но был убит.

Теперь наступает черед Сухэ-Батора. Во главе своих цириков, оправившихся от первого испуга, он бросается в погоню. Обок с главкомом скачут “наличные члены Монгольского правительства”: кто с саблей, кто с маузером, а лама Бодо, два месяца назад отправленный из Урги в Кяхту с письмом к Чэнь И, вооружен только ручной гранатой. Впрочем, едва ли им удалось пустить в ход это оружие. Союзники Унгерна, с которыми он мечтал дойти до Лиссабона, бегут без оглядки. Один из калмыков позднее вспоминал, как, погнавшись за монголом с унтер-офицерскими погонами на халате, крикнул ему: “Стой, не то зарублю!” Тот с трудом остановил коня, прижался к гриве, с ужасом глядя на занесенную шашку, и преследователь опустил ее без удара – он увидел залитое слезами детское лицо.

Попавший в плен Баир-гун умер на койке кяхтинской больницы, его всадники рассеялись в окрестных лесах. Узнав об этом вечером того же дня, Унгерн пришел в ярость. Подвернувшийся под горячую руку командир 4-го полка Марков был избит ташуром – за то, что не удержал монголов от атаки или, наоборот, не действовал вместе с ними, но ситуацию это не исправило. Рассчитывать на внезапность нападения было уже нельзя.

Войска ДВР, оборонявшие Маймачен и Кяхту-Троицкосавск, не могли противостоять Азиатской дивизии, но Унгерн не стал спешить со штурмом. Дождавшись, пока соберутся все части, он занимает лесистые высоты к востоку от Троицкосавска и в течение двух суток ничего не предпринимает, хотя разведка доносит, что красноармейцы митингуют на площади, требуя сдать город ввиду явного преимущества противника. “Я на митинги не хожу и тебе не советую”, – отвечает Унгерн доложившему об этом офицеру. Спасительная для красных пауза объяснялась тем, что ламы-прорицатели предсказали ему победу 13 июня (по лунному календарю число было счастливым), если до определенного дня не будут применяться пулеметы и артиллерия.

Между 1-й и 2-й бригадами Азиатской дивизии не поддерживалось никакой связи, но у красных она была налажена отлично. Пока Резухин развивает свой бессмысленный, как оказалось, успех, понятия не имея, где находится Унгерн и как у него обстоят дела, Нейман быстро движется к Кяхте с запада, его пехота переправляется через Селенгу. Сюда же спешит партизанская конница Петра Щетинкина, успевшего отбросить Казагранди назад в Монголию, но первым с севера подходит комбриг Глазков с двумя стрелковыми полками, несколькими эскадронами и полковыми батареями. Когда утром 11 июня Унгерн дает сигнал к штурму, его сотни, нарвавшись на шквальный пулеметный и орудийный огонь, откатываются обратно в сопки. Наступление Глазкова тоже отбито после пятичасового боя, затем до вечера следующего дня продолжаются беспорядочные схватки на разных участках растянувшегося на 12 верст фронта. В плену, излагая эпизоды этого сражения, Унгерн задним числом пытался ввести его в рамки якобы имевшейся у него тактической логики, но в реальности он уже ничем не управлял; штаб как таковой отсутствовал, плана не было или командиры полков и сотен о нем ничего не знали и действовали по собственному разумению. Барон руководил боем в своей обычной манере: “как метеор”, за день загнав трех лошадей, носился под пулями из конца в конец 12-верстной боевой линии, ташуром подбадривая бойцов и увлекая их в контратаки. Тогда он еще мог отступить, но, как говорил на допросе, не сделал этого “принципиально”.

Наступила короткая июньская ночь. Было холодно, дул северный ветер, и Унгерн, неожиданно проявив милосердие, увел дивизию ночевать в распадок между сопками. Утром он собирался возобновить наступление в расчете на обещанную ламами победу. “Барон первый раз пожалел своих соратников”, – подтверждает Макеев рассказы других мемуаристов. Он запомнил, как “внизу горел огнями заманчивый Троицкосавск”, унгерновцы надеялись завтра быть в городе, поэтому “нервы у всех были приподняты и в душе у каждого ликовала буйная радость”. В качестве сторожевого охранения оставили китайский дивизион, мгновенно разбежавшийся, когда на рассвете 13 июня Глазков начал занимать высоты над лагерем, скрытно приблизившись к ним в темноте. Одновременно с другой стороны ударила артиллерия Сретенской бригады – ночью она обходным маневром зашла в тыл Унгерну. Красная пехота и спешенные кавалеристы открыли ружейный и пулеметный огонь с вершин соседних холмов.

Азиатская дивизия сгрудилась на небольшом пространстве, боевые сотни перемешаны с обозами, пушками, верблюдами и бессильны против стрелков на горных склонах. Началась паника, а затем и бегство. В страшной давке две тысячи всадников, бросая раненых, устремились к узкой горловине – единственному свободному выходу из горного дефиле, ставшего для них западней. “Магия бараньих лопаток, – замечает Алешин, сам участвовавший в этом бою, – была побеждена здравым смыслом большевиков”.

Возможно, Унгерн сумел бы навести порядок, но накануне он получил “слепое” ранение в ягодицу, пуля застряла у основания позвоночника. Он с трудом держался в седле и не в состоянии был забраться на лошадь без посторонней помощи. Ранение в “позорное”, как он говорил, место еще и угнетало его, мешало проявить всю свою бешеную энергию.

Полного разгрома все же удалось избежать. Командир Сретенской бригады побоялся, видимо, дробить свои силы в погоне за рассеявшимися унгерновцами, а пехота не могла за ними угнаться [180]. На следующий день, верстах в двадцати от злополучной пади, Унгерн собрал беглецов и убедился, что людские потери не столь огромны, как казалось. Хотя врагу досталась вся артиллерия, обоз с боеприпасами, две сотни верблюдов, денежный ящик и икона Богоматери, Сподручницы грешных, Унгерн решил, что катастрофы не произошло, противник не смог воспользоваться плодами успеха. “За пять лет русские не научились воевать. Если бы я так окружил красных, ни один ни ушел бы!” – передает Волков произнесенную им “наполеоновскую” фразу.