Николай Никонов - Солнышко в березах

Что из того, что я не знал, как перевести латынь, не ведал, что это за «колоссальный Papilio memnon и Papilio paris с золотым и зеленым рисунком крыльев», что я вообще не мог знать представителей древнего класса Protracheata — наверное, какие-нибудь диковинные ракоскорпионы — важно было, что они есть, живут где-то в счастливой дали на южных оконечностях материков, и моя память, расцвеченная воображением, уносила меня на эти оконечности, где накатывает гулом тяжелый прибой, шумит пена, кричат чайки, и дальше-дальше в океаны, в их зеленую ветреную бесконечность, выпуклую, безлюдно-одинокую и бархатно переливающуюся непрестанной зыбью. Я видел, как идут там облака, спят в волнах морские черепахи — логгерхеды, а по ночам над океанскими пустынями в свете мохнато-замороженных звезд выпрыгивают из глубины манты — гигантские чертовы скаты, настоящие дьяволы этих бездонных пучин.

От истрепанных книжек шло неистощимое непрестанное дыхание. Оно питало мою фантазию, ум и чувства, а может быть, будило и еще нечто тайное, что всегда жило во мне, рождало до странности реальные образы. Я мог, например, увидеть африканскую саванну, хоть в ней никогда не был, почувствовать ее так сильно, словно бы всей кожей воспринимал ее солнце, большой ветер и запах пересохшей слоновой травы, антилопьего помета и далеких-дальних пустынь. Пустыня тоже пахнет по-своему — песками, зноем, жуками-скарабеями, выветренным камнем пирамид, рекой Нилом, сфинксами и древностью, ах как сложно, и жарко, и сухо… Я мог увидеть огрубелость коры баобабов, зелень зонтичных темных акаций, колючки на граненых стеблях ядовитых молочаев, похожие на рога буйволов, осязал плотную глину термитников, как будто вчера трогал их вот этой рукой. А вы не носите в себе ощущение и виды тех мест, в которых никогда не были, каких-то болот, берегов, рек и скал, может быть, даже пещер и огней?

Сейчас уже много пишут о генетической памяти, хранящей остатки наших прежних бесчисленных существований…

Иногда я думал, что был, наверное, каким-нибудь муравьем, может быть, рыбой или моллюском в древнем океане, был чешуйчатым ящером, большой птицей и медлительным сильным зверем, не похожим на ныне живущих. Я был, точно был, я когда-то умел летать и плавать, и мне знакома и черная глубина и синяя высота… Я был… Иначе не было б меня сегодня и не тянулась от первичных глубин совсем не тонкая, а очень прочная, прихотливая цепь жизни, вечной жизни, которую чувствуем все, и она дает нам ощущение своего бессмертия… Я часто думал о смерти, о том, что когда-то придется умирать и почему это и зачем, и в то же время я думал, что всегда был на этой земле и на земле той, давней и прошлой, моя память куда больше, чем просто отпечатки бегущих образов и дней. Может быть, тогда я не столь уверенно рассуждал, но мои ощущения, простое чувство земли и неба были намного яснее, неприглушенно говорили мне о том, о чем, не заботясь о внятности, не стесняясь сомнениями, спрашивал их мой отроческий ум. Позднее, когда я впервые смотрел цветные фильмы об Африке, Австралии, Океании, эта память еще раз сказала, что все было в точности — это та земля, и то солнце, и те звезды, свет которых ощущал я за многие миллионы лет. Все было так же явно, как на уроке геометрии, только геометрию я ненавижу, она и сейчас рождает одно странное впечатление, точно я сделался вдруг крохотным и заблудился среди проволочных макетов, кубов, цилиндров, призм, разверток и пирамид, горой сваленных в пыльный угол за столом в учительской — туда приводят изредка на допросы.

О моих грезах и «научных изысканиях» не ведал никто. Только мать иногда заставала меня за книгами и тогда смотрела добрее обычного, хотя она и вообще была добрая — главное ее качество. Отец до войны был вечно занят, вечно на работе, он был строителем и, когда пускали завод, не приходил домой неделями. На фронт он ушел через два дня после объявления войны, и я не видел его уже четвертый год, только знал, что он жив, дважды ранен, командует саперной ротой и теперь даже не на фронте — восстанавливает шахты в Донбассе. Отец был так далеко от меня, что я уже почти примирился, что он непонятно где, что от него приходят письма с голубой треугольной печатью. Работа же отца никогда не казалась мне ни очень важной, ни слишком интересной. Что такое строитель, проектировщик? Так, что-то скучное, приземленное, не то человек, в известке, в спецовке, с карандашом за ухом, не то кто-то не менее будничный со скучным названием — «десятник», «прораб». При слове «десятник» виделись груды кирпича, доски, обляпанные цементным серым раствором сходни, неотмываемо забеленные кирзовые сапоги… «Прораб» и вообще было нечто непредставляемое, чуть ли не рабское… Иногда к отцу заходили эти люди. Они были разные, но в то же время чем-то и одинаковые, а от иных одинаково попахивало водкой, махоркой и дешевыми папиросами «Ракета». Одеты они были если не в спецовки, то в черные серые рубахи, почему-то называемые тогда «толстовками», в мятые пиджаки, брюки галифе и хромовые сапоги. Летом приходили в полотняных, вышитых по вороту и подолу косоворотках, и мой отец одевался так же, только кепки не носил, а ходил в фуражке, вроде тех, какие носили Киров и Сталин. Люди, приходившие к отцу, вечно о чем-то спорили, много курили, раскладывали на столе мятые бумаги и планы, что-то доказывали, иногда вместе с отцом уезжали на потрепанном газике, который казался мне совершенно необыкновенной машиной — один раз меня даже прокатили, и я до сих пор сохранил в памяти счастливый запах машины, ее кожаных сидений. Иногда за отцом приезжали по ночам, когда что-то там не ладилось, и мать очень боялась этих ночных приездов, стука в окно.

Неробкая и спокойная, она бледнела, суетливо одевалась, и голос у нее менялся. А потом она ругала отца, упрашивала переменить работу, пойти куда-нибудь в контору.

Отца я, конечно, любил не за его службу. Он просто был «мой папа», сильный коренастый человек с запахом соленого пота и табака, такой сильный, что за дужку кидал двухпудовую гирю, как будто она была пустая. Гиря всегда валялась у крылечка, и я тоже все примеривался к ней, сначала ворочал, потом стал поднимать до пояса, к двенадцати брал на плечо — выжать силы еще не хватало. А так хотелось — пробовал раз по двадцать в день.

Я любил, когда отец бывал дома по выходным, вставал рано, ходил по двору, подметал, колол дрова, зимой убирал снег. За отцом неотступно следовали две наши дворовые собаки и, должно быть, так же, как я, были довольны его присутствием, всем тем, что он делал и как с ними говорил. Он любил все прочное, обстоятельное, крепкое. Помню, перед самой войной отец решил построить заборчик перед домом, вроде палисадника, вечерами строгал доски, пилил, заготавливал ровную рейку, потом заострял и смолил столбы, а строить неожиданно предложил мне.