Николай Никонов - Солнышко в березах

Надо ли говорить, какой гордостью я преисполнился — буду строить настоящий палисадник! Сам! Отец наметил, где копать ямы под столбы, сказал, как столбы ставить, ушел на работу, велев мне не торопиться. Но я решил перекрыть все задания и нормы, возился целый день в поту, в земле, выгребал ее руками, порезался стеклом, сшиб козонки, порвал штаны на коленях, но к вечеру столбы стояли на указанных местах, а я торжественно сидел на траве в ожидании похвал, поглядывая, когда покажется вдалеке широкая знакомая фигура. «Молодец, — похвалил он. — Только что это ты так вымазался? Гляди: и руки в земле, и лицо. А столбы-то, смотри, один выше — другой ниже… Некрасиво… Ну а крепко ли?» Я кивнул недовольный. Думал: «Сам бы ты так повозился». Отец дернул за первый столбик, и тот легко вылез из земли, второй был вынут так же просто, за ним третий, пятый и последний. Я смотрел и едва не заплакал. Целый день работал — и все впустую. Зачем это он? «Принеси лопату и лом», — сказал отец. Я принес, дуясь и шмыгая, стоял смотрел. Он начал ловко и сильно копать, выбрасывая красную глину, вырыл глубоко, померил, посмотрел, добавил еще глубины, осторожно опустил столбик, ставший сразу на полметра ниже, покрутил его так и сяк, и вдруг я сам увидел, что столб должен встать только так и никак иначе, не выше, не ниже, именно этой стороной. «Подбрасывай камни», — сказал отец, закрепляя, трамбовал деревянной толкушкой, сапогом подваливая земли. Я кидал камни и чувствовал, что столб становился накрепко, навеки, не выдернешь, и не покачнется.

«Вот… так…» — сказал отец, когда мы кончили и столбик гордо, непоколебимо встал на углу будущего забора. Отец отошел, посмотрел, отряхнул руки, сорвал пучок травы, обтер сапоги. «Так и строй. Понял?» — спросил улыбаясь, закуривая и глядя на меня веселыми глазами. Я понял действительно очень крепко. Два дня потом ставил столбы, не торопясь, стараясь изо всех сил, чтобы было прочно, ровно, так же как у него. Вкопав последний столб, чувствовал себя усталым героическим человеком. К приходу отца мыл руки, чистился, а он, улыбаясь, хвалил, гладил по стриженой голове тяжелой рукой. «Вот молодец!» Была у него одна похвала, но говорил он ее так по-разному, что я всегда знал, насколько я «молодец» и насколько он доволен мной. Памятуя о первом уроке, я и достраивал заборчик очень внимательно. Сперва было, установив прожилины под руководством отца, принялся колотить рейки как попало, хотелось быстрее, быстрее. Потом спохватился — он велел набивать по шнуру. Натянул шнур, но и по нему у меня шло как-то криво, дугой. Тогда я набил редко несколько реек, сверху на ребро приспособил доску и уже тогда приколотил все ровно, точно, часто отходя и проверяя на глаз: прямо ли? Палисадник получился любо-дорого. Я заслужил высшую похвалу: «Ну-у, молодец! Молодец!»

Теперь отца так долго не было, что я уже перестал ждать, то есть, конечно, не перестал, а отнес это куда-то безнадежно далеко. Я просто хранил отца в памяти таким, каким он был, берег его слово и голос.

А в школе за мной постепенно укреплялась репутация крепкого двоечника и спокойного лодыря. Ко мне постепенно, словно бы с уважением, стали присматриваться прежние недруги. Было их в классе двое: чурбанистый полоротый парень, дышащий словно в трудном сне, с хлипом и сапом, рыжие глаза такого же цвета, как густые веснушки на переносье, — Лисовский и его постоянный адъютант — сообщник Пермяк, он же Прошка и Прошка-официант, потому что всегда разносит завтраки — четвертушки черного хлеба с ложкой желтого и мокрого сахарного песку. Лисовского сокращенно зовут Лис. Вроде бы несходное прозвище странным образом к нему подходит. Лис и Пермяк основные зачинщики всех драк, свар, междоусобиц. Они стреляют по затылкам железными пульками, плюют из ручек-трубок жеваной бумагой, кладут карбид в чернильницы, и тогда хоть пиши, хоть не пиши — чернила становятся бледно-голубой водичкой, а в классе пахнет ацетиленом, болит голова. Они натирают доску чесноком, навешивают на хлястик биологички бумажных кукол, плюют на парты, они могут просто так ткнуть иголкой и ржать в ответ на твое удивленно-скривленное лицо, могут даже нагадить под парту и насыпать за шиворот слюнявой семечковой скорлупы. Они… Но не хватит ли перечислять пакости и мерзости, которые ежедневно и хладнокровно творила эта пара: сопатый неповоротливый дурень с постоянным выражением глупо-наглого превосходства и всегда усмехающийся вертлявый Официант, похожий на помесь крысы с дятлом. Однажды, много позднее, я услышал строфу из стихотворения Хлебникова: «О, засмейтесь усмеяльно, смехом смейным смехачи»… и подумал, как эта нелепая фраза подошла бы к щупленькому проныре Официанту.

Завтраки Пермяк и Лисовский носили вдвоем. Как сейчас вижу — вот они, хихикая и фыркая, подымаются по лестнице из буфета от жирной тети Фисы. Один тащит черный железный поднос с квадратиками хлеба, другой — тарелку с оранжевым песком-сырцом. Если в класс уже пришла Елена Петровна — наша руководительница, — Пермяк обходит ряды, наделяя каждого четвертушкой хлеба и ложкой сахару. Если учительницы нет — дележ происходит проще. Пермяк останавливается с блюдом у доски, кто-то (ни разу не запомнил — кто) поддает по подносу снизу. «На царап!» — орет Лис. И все уже кидаются в свалку, хватают кто кусок, кто — три. Через мгновение на полу лишь поднос, рассыпанный песок. Пермяк облизывает свои ладони. А рядом ржет, сгибаясь, Лис, взвизгивает по-поросячьи. Карманы у Пермяка и Лиса оттопырены. У окна, у стены и за партами — Тартын, Кудесник, Гуссейн, Клин, я, Сережа Киселев, Димка Воробьев и другие — прочие, кто не кидался в свалку. И у всех нас общее и в то же время разное выражение лица. Всем нам неловко и стыдно; а стыдно-то по-разному. Тартын беспомощно рассержен, Кудесник горько сожалеет о пропавшей «пайке», Гусейн сожалеет, но не так явно, я запоздало злюсь на себя за то, что не могу переступить нечто непереступимое (я и в трамвай, когда много народу и все оголтело лезут, не могу сесть, стою потом на остановке или висну на окне), у Сережи Киселева под очками болезненное пренебрежение, Димка Воробьев огорчен, красен, но не выдает себя — он и тут плакатный мальчик, так и думаешь, сейчас вскочит: «Ребята, разве так можно!» Но Димка молчит. А мне, в общем-то, не до психологических размышлений. Есть хочется, хоть и знаю, что этой четвертушкой не был бы сыт.

Пермяку и Лисовскому сходили с рук все проделки, а может, терялись в ежедневной толще нарушений правил для учащихся — эти скучнейшие правила висели на двух железных досках по обе стороны от лестницы. Там, например, говорилось о каких-то ученических билетах, которые «надлежало бережно хранить», — ха-ха! Да мы их в глаза-то не видали — билетов! «Учителя встречать вежливым поклоном» — О-хо-хо-хо! Где это видано, чтобы мы кланялись? Мы??! Мы и здороваться-то старались как-нибудь не здороваться… А может быть, еще потому терпели в школе Лисовского, что отец его был какой-то очень большой трестовский начальник и незримое веяние его власти всякий раз спасало беспутного Лиса от осложнений.