Михаил Айзенберг - Контрольные отпечатки

Именно эта цитата почему-то показалась мне уместной. Может быть, из-за удивительной фразы «Цвэток продуло» в одной из Жениных вещей. Мне кажется, что я помню этот цветок. Во всяком случае, в окно мы высовывались, когда были у него в последний раз. Жара стояла страшная, адская. А вечер получился удивительно хороший, долгий, с увлекательными разговорами и с чтением стихов. И стихи всем нравились.

Мы вышли, Женя выскочил на площадку провожать. Обрадованный удачным вечером, растроганный, стал что-то говорить вслед. Но мы у же спускались, и он пошел назад, махнув на прощание с какой-то – мне уже тогда показалось – безнадежностью.

Это было за пару недель до его смерти, больше мы не виделись.

Говоря о другом человеке, главное – не увлечься и не начать говорить о себе. Чтоб подстраховаться, скажу о себе сразу, но очень коротко. В детстве меня не раз пугали собаки, поэтому я старался держаться от них подальше и вообще не любил. От этой фобии меня совершенно излечила книжка «До свидания, овраг», написанная моим другом Константином Сергиенко.

Собственно, в то время он не являлся еще моим другом, мы даже не были знакомы. Иван, мой товарищ, принес однажды десяток экземпляров его книжки и раздал всем желающим, сказав, что это необходимо прочесть и детям, и взрослым. Кое-кто остался к ней равнодушен, но те, кому книга понравилась, сразу и не сговариваясь, образовали какую-то первичную ячейку несуществующего «Общества любителей книги „До свидания, овраг“».

Есть выражение «культовый автор». В применении к литературе – это автор, чьи вещи для какого-то круга людей становятся дополнительным языком общения (вроде профессионального арго), захватывающим труднодоступные области отношений и впечатлений.

Так вот, Сергиенко – из породы культовых авторов, и масштаб этого культа принципиального значения не имеет. Определенных его читателей – служителей культа – объединяет не литературный вкус. Скорее, это род отзывчивости, чувствительности. Может быть, даже неспособность сопротивляться каким-то ощущениям. Это общность, которая обнаруживается только после прочтения культовых книг, а раньше о ее существовании не подозревали.

Настоящая проза говорит об авторе не меньше, чем о его героях. Не впрямую, разумеется: не о жизненных обстоятельствах, привычках или – не дай бог – идеях. Так о чем тогда? Очень условно: о его природе. Читая прозу, видишь, какое выражение лица было у автора, когда он писал эти строки.

Кстати, о выражении лица. Должен признаться, что первое знакомство с автором не сопровождал «эффект узнавания».

…Весна на подходе к лету – самое неспокойное время года. Апрель восемьдесят третьего был неожиданно жарким и поэтому особенно тревожным. Сильно забродившая смута требовала пеших переходов на большие расстояния. Но иногда надо было и передохнуть. За два квартала до дома Лёвы Рубинштейна я позвонил ему из телефона-автомата. В голосе хозяина не слышалось особой радости, а приглашение звучало примерно так: «Ну, заходи, если все равно рядом». Ну, зашел.

И сразу, с порога понял причину немного кислого приглашения: из комнаты на меня обернулись два юных женских лица (темные кудри; русые пряди), карие глаза и серые глаза взглянули одновременно. Надеюсь, что буду помнить это до конца моих дней.

– Лана, – представилась обладательница серых глаз, русых прядей.

– Галя, но мы ведь уже знакомы?

В углу располагался незнакомый человек постарше меня: крупный, с полноватыми щеками, не очень понятными, неубедительными усиками и любопытными светлыми глазами. Если призывать на помощь сходство с каким-либо животным, то это все-таки будет кот. Поза и позиция профессионального наблюдателя. Зовут Костей.

Все потягивали вино, переговаривались, Лёва перебирал свои карточки, выбирал, что бы – по просьбе Кости – прочитать. Прочел «Каталог комедийных новшеств».

Человек в углу сдержанно развлекался ситуацией. Видимо, она казалась ему забавно-поучительной и в меру художественной. Одновременно он давал своим воспитанницам очередной урок по теме «А вот еще и такие бывают люди».

А «такие люди» в это время тихо недоумевали, с чего это вдруг они так исполнительно подыгрывают незаметно соткавшемуся и почему-то неизбежному сценарию. (Этот гипноз продолжался еще много лет.)

– А кто это – Костя? – спросил я Лёву, когда другие гости ушли.

– Это такой детский писатель, Сергиенко.

Что-то замкнулось и вспыхнуло в моей голове: « Константин Сергиенко? » Мне захотелось броситься вслед ушедшим.

Но внешность писателя, воображенного мной до личного знакомства, очень легко представить: достаточно посмотреть старые (то есть молодые) фотографии Кости. На них запечатлен человек с худым лицом, а взгляд напряженный и с выражением какой-то юношеской отчаянной серьезности. Уже очень скоро два облика для меня слились, совпали. Это был, конечно, тот же человек, только замаскировавшийся. И не очень удачно.

Еще скорее подтвердилось, что Костя не только культовый автор, но и, так сказать, культовый человек. Как всякий подлинный писатель, он буквально заражал окружающее пространство своей литературой. Приближаясь к нему, люди сразу попадали в сеть особых отношений, которые были вполне реальны и вместе с тем совершенно литературны. При этом все стремительно молодели – согласно профессиональной специализации автора.

Есть, вероятно, два типа писателей: наблюдатели и режиссеры. Костя был скорее режиссером (что, впрочем, не исключает наблюдательности). Я не хочу сказать, что ты попадал в готовый, уже написанный сценарий. Вовсе нет. Действовала скорее обстановка, атмосфера: именно она подсказывала решение, удачное для общей композиции.

…Был один замечательный момент, когда соединились два сценария и два режиссерских метода. Только что вышел на экраны фильм Германа «Мой друг Иван Лапшин», все его сразу посмотрели, но мнения о нем разделились. Одни говорили: «Гениально», другие: «Сделано хорошо, но начинка-то – с гнильцой!» Споры продолжались из недели в неделю, и люди на наших «понедельниках» (журфиксах) наскакивали друг на друга как заведенные. Костя слушал, помалкивал, хмыкал. А когда разговор уже начал превращаться в заезженную пластинку, сделал такую штуку: привел на «понедельник» самого Ивана Лапшина (то есть актера Болтнева). После чего о фильме больше ни разу не заговаривали.

Далеко не сразу прояснился очень тонкий, почти паутинный характер Костиного режиссерского метода. Полное отсутствие прямых указаний исключало возможность бунта. То есть бунты, конечно, случались (и нередко), но все задним числом и, в общем, безрезультатно. Кукловод из Кости был так себе, на любительском уровне; наверное, поэтому все с такой охотой подхватывали его игру. В нем не было ничего угрожающего, мефистофельского. Он, собственно, и не был режиссером по преимуществу. Скорее главой (и одновременно тотемом) небольшого племени, клана, – составного и текучего. Компания отстаивалась постепенно. Всегда было полно какой-то непредусмотренной молодежи, заявлявшейся на халяву, нервной и с претензиями. Связи постоянно испытывались на разрыв; может, потому и оказались такими прочными. В конце концов соединились люди очень разные, даже по возрасту, как и полагается в настоящем клане.