Генрих Гротов - Герман Геринг — маршал рейха

Свое описание Фанни заканчивает такими словами:

«Когда гости удалились, а саркофаг Карин был поставлен в склеп, Герман Геринг сам поправил каждый венок, каждый букет цветов на нем. Небо было темно-синим и спокойным, без единого облачка, но со множеством звезд. Осиротелый человек наконец привез свою святыню домой».

Несомненно, прошедший день был для Геринга полон душевных переживаний, но было бы неправдой сказать, что в его завершение он остался в одиночестве без человеческого тепла. С ним была не только Эмма — Томас фон Кантцов тоже остался, чтобы разделить с отчимом воспоминания об этом волнующем, хотя и печальном дне.

Эмма Зоннеман, при всей своей практичности, никогда не проявляла ревности по поводу любви, которую ее Геринг продолжал испытывать к умершей жене, и в немалой степени благодаря ее неподдельному сочувствию Томас примирился с тем фактом, что в жизнь его отчима вошла другая женщина. Эти выходные, которые они провели втроем, и теплые отношения, которые быстро установились между Эммой и одиноким Томасом фон Кантцовом, по-видимому, помогли Герингу оформить планы на свою дальнейшую личную жизнь.

До этого момента в партии среди тех, кто любил чесать языки, было немало таких, кто бы мог поклясться, что Эмма никогда не станет для Геринга больше, чем любовницей. Но Геринг, видя, что Томас явно одобрил его выбор, и заметив материнское отношение Эммы к несчастному молодому человеку, отбросил все сомнения относительно своей мягкосердечной актрисы. Теперь он стал не только постоянно бывать вместе с Эммой на людях, он и показался с нею в присутствии Гитлера и пережил момент безграничной радости, когда фюрер показал, что и он искренне одобряет его выбор.

К лету 1934 года Эмма дала знать всем своим театральным друзьям, что она без ума от Германа Геринга. Она обожала его чрезмерно пышную и яркую манеру одеваться, его мощный, в три обхвата, торс (сама она тоже отнюдь не была худенькой), наслаждалась его остроумием, разделяла его вкусы в музыке и искусстве и любила его откровенную манеру высказываться.

Но она пришла в некоторое замешательство, когда обнаружила, что, каким бы прямолинейным он ни был с остальными, в присутствии Адольфа Гитлера Геринг терял ощущение своей индивидуальности и начинал покорно поддакивать и соглашаться со всем, что изрекал фюрер.

«Это было так заметно, что даже моя восемнадцатилетняя племянница заметила, — написала позднее Эмма, — поскольку она находилась со мной большую часть времени, то виделась на неофициальных встречах не только с Германом, но и с Адольфом Гитлером. Ей очень нравился ее „дядя“ Герман и ей было невмоготу постоянно слышать его эхом звучащее „да“ Адольфу Гитлеру, который ей совершенно не нравился. „Он соглашается, — говорила она мне, — даже когда его мнение совершенно противоположно. Дядя Герман такая сильная личность. Почему он так слепо принимает все, что бы ни сказал Гитлер?“»

Однако такое свойство натуры не было чем-то необычным среди членов гитлеровского окружения. В своих мемуарах, написанных много лет спустя, Альберт Шпеер, «придворный» архитектор Гитлера, гораздо более резко, чем Эмма, отзывается о подобострастном отношении Геринга к фюреру. Однако и сам Шпеер никогда не говорил «нет» вождю партии в те дни, зная, что этим может лишить себя его благоволения (и возможности для архитектурной деятельности), которым он теперь пользовался.

Примерно как раз в это время Геринг привлек Шпеера для реконструкции своей новой официальной резиденции. Объектом, который он для этого выбрал, было здание, почти дворец, построенный для прусского министра торговли перед самым 1914 годом и располагавшийся в одном из парков за Лейпцигерплатц. Согласно инструкциям Геринга, резиденция была переделана лишь несколько месяцев назад, но Гитлер, который как-то пришел, чтобы на нее взглянуть, отпустил по ее поводу такой комментарий:

— Мрак! Как можно жить в такой темноте? Вот посмотрите на работы моего профессора: вокруг все светло, просторно и просто!

Вскоре после этого Геринг, спросив позволения у Гитлера, привез Шпеера смотреть дворец, и тот нашел по-своему романтической запутанность множества маленьких комнат с мрачными окнами и темными бархатными портьерами, загроможденных массивной мебелью под эпоху Ренессанса. В комнатке, судя по всему, служившей часовней, на самом видном месте красовалась свастика, но и в других помещениях этот знак можно было увидеть на стенах, потолках и полах.

«Возникало впечатление, что здесь часто проводились какие-то мрачные, торжественные ритуалы, — пишет Шпеер и продолжает: — Критика Гитлера или просто желание ему подражать вызывали немедленные изменения в Геринге. Он сразу отказался от своего проекта внутренней отделки, которую только что закончил, хотя должен был себя чувствовать при ней вполне комфортно, ибо она, вероятно, больше соответствовала его натуре. „Не смотрите на это, — сказал он мне. — Я и сам это видеть не могу. В общем, делайте, как вам нравится, даю вам полную свободу. Ставлю только одно условие: пусть все будет, как у фюрера“».

Шпееру это условие вполне подходило, а «деньги, как обычно, никакой роли для Геринга не играли», поэтому он вынес кучу обломков стен и сделал на первом этаже четыре просторных помещения. Самое большое, площадью 140 квадратных метров, должно было стать кабинетом Геринга, а к нему добавили пристройку из застекленных бронзовых каркасов. Бронза в это время в Германии считалась дефицитным материалом, и за ее произвольный расход полагались огромные штрафы, но Геринга, замечает Шпеер, это ничуть не смущало (так же как, похоже, и самого Шпеера в то время). «Он приходил в восторг каждый раз, когда являлся с проверкой, — пишет далее Шпеер, — сиял, как ребенок в день своего рождения, посмеивался и потирал руки».

Совещания по реконструкции новой резиденции Геринга обычно проходили в его председательском дворце у рейхстага. Помимо Шпеера в них принимал участие руководивший работами директор архитектурно-строительных мастерских, почтенный старичок, который хотел понравиться Герингу, но терялся из-за его резких, начальственных манер. Комната, где они собирались, была отделана в стиле вильгельмовского неорококо, и ее снизу доверху украшал барельеф из роз, который Шпеер назвал воплощением мерзости. И вот однажды Геринг, перемигнувшись со Шпеером, решил разыграть директора, который, по всей видимости, был того же мнения об этом декоре, что и они, и заставить его переменить свое отношение на прямо противоположное. После этого, указывая на розы на стене, он стал говорить, как его восхищает этот узор, и спрашивать, что думает о нем директор. Совесть художника начала в нем бороться с желанием не портить отношения с высокопоставленным заказчиком, так что на лбу бедняги выступил пот, но Геринг продолжал нахваливать розы и спрашивать его мнение; в конце концов тот сломался и выразил согласие, что декор восхитительный.