Еремей Парнов - Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

— Срок тебе отмерен, вот что, — прохрипел, склонясь над ним, Екаб. — Не забывай.

Для допроса в центральной полиции Бориса Сталбе доставили в закрытой карете. С того утра, как он осознал себя лежащим на койке тюремной больницы, в его положении произошли обнадеживающие перемены. Ему не только разрешили вести переписку и получать передачи, но даже прямо настояли на том, чтобы он поскорее подал о себе весточку родным. Темная ледяная камера вспоминалась теперь как привидевшийся кошмар.

Когда он, осунувшийся, заросший до неузнаваемости, очнулся на белых простынях и встретил дружелюбный, внимательный взгляд пожилого доктора, то прежде всего поинтересовался числом и месяцем. Оказалось, что наступил уже канун рождества. Сколько времени пролетело с того злополучного, совершенно непонятного дня?

Доктор напоил больного крепким куриным бульоном и намекнул, что не следует перегружать нестойкую память мучительными сопоставлениями. Все равно он не додумается ни до чего путного, а только изнурит себя бесцельными усилиями.

— Все очень просто, батенька, — сказал он, забирая фаянсовый поильник. — У вас был приступ неосложненной пьянственной горячки, а потому надо беречься и аккуратно пить кисленькую микстуру.

На следующий день Бориса навестил молодой обходительный товарищ прокурора и в официальных выражениях уведомил, что тот находится под следствием. Коротко перечислив статьи обвинения, он уклонился от каких бы то ни было разъяснений, а Борис был еще слишком слаб памятью, чтобы припомнить хоть отдаленно содержание вменяемых ему пунктов. Товарищ прокурора тоже несколько раз с видимым удовольствием упомянул про таинственную горячку и, пожелав скорого выздоровления, удалился. На том и кончилось. Больше никто Бориса не обеспокоил. Он понемногу отлеживался, набирался сил.

И вот настал день, когда тюремный цирюльник выбрил ему щеки, согласно желанию подстриг волосы и даже подправил бородку. Затем его отвели в баню, после мытья вернули одежду и, невесомого от свежести, вывели во внутренний двор. Там уже дожидалась карета с занавешенными окнами, запряженная парой худосочных гнедых с шорами на глазах.

Он покорно проделал все, что от него требовалось, и никого ни о чем не спросил. Просто пропало желание. Резануло бодрым дыханием скрипучего свежего снега. В каменном каре плавал синеватый сумрак, но над крышами в яркой голубизне разливалось солнце. Ветер вздымал радужную снежную пыль, остервенело срывал с закопченных труб лиловые завитки дыма. От свежего воздуха с непривычки закружилась голова. Не успела карета стронуться с места, как арестант уснул с детской улыбкой на изнуренном лице. Его откинутая голова моталась из стороны в сторону. С уголка рта стекала слюна. И одиноко синела в тряской полумгле жесткая полоска на вороненом штыке стражника.

Зато кабинет, куда доставили Бориса, так и лучился теплом и светом. Ослепительные зайчики прыгали с хрустальных чернильниц на золотые завитки багета, обрамлявшего портрет государя. Янтарные дорожки наискось пересекали навощенный паркет. Здесь было так покойно и радостно, что Бориса вновь стала смаривать сладкая дрема. Он бы и заснул, но постеснялся добродушного моложавого офицера в голубом сюртуке, на котором радостным блеском сверкали орленые пуговицы и полковничьи погоны.

— Ваши имя, фамилия? — участливо осведомился офицер. — Происхождение, звание? Состояли ли под стражей? Под надзором полиции?

— Никак нет, — покачал головой Борис. — До последнего времени, по крайней мере.

— Что вы подразумеваете под этим? — изумился офицер. — До какого такого последнего времени?

— Видите ли, ваше высокоблагородие, — Борис явственно ощущал, как в нем просыпается волнение, — меня за что-то поместили в тюрьму, в какую-то страшную одиночку. — Он смешался и беспомощно развел руками: — Не знаю.

— Мне докладывали, что у вас был горячечный бред, — твердо сказал офицер, заглянув в бумаги. — Давно пьете?

— Нет. То есть я вообще не пью. — Он вновь запутался. — Или пью очень мало, изредка, знаете ли, с товарищами.

— Ничего не понял, — Офицер ободряюще кивнул. — Если все обстоит так, как вы говорите, то старт у вас получился резвый. Весьма. — Он улыбнулся каким-то своим мыслям. — Имеете ли семейство? Родных?

— Сам я холост, ваше высокоблагородие, а родителей потерял в ранней юности. Из ближайших родственников у меня только брат — он учительствует в Талсах — и тетушка, которая имеет собственный дом в Дуббельне по Второй линии.

— А где вы проживали? По какому виду?

— Вот я и говорю, что тетушка как раз овдовела, а я прибыл на похороны…

— До приезда в Купальные места? — уточнил офицер.

— Ах, до приезда… — Он наморщил лоб, припоминая. — До приезда я обретался в Дерпте, где имел полный пансион у мещанина Петра Петровича Удавкина, который приходится родственником моей покойной матушке, которая…

— Понятно, — с металлом в голосе остановил офицер. С минуту он внимательно изучал подследственного. — В студенческих беспорядках замечены?

— Я всегда сторонился шумных сборищ.

— Что так? — насмешливо прищурился офицер. — А пьяные кутежи — для вас тихие игры?

— Так я не про то, — вяло попытался защититься Борис.

— И я не про то, — полковник успокоил его небрежным мановением ладони. — Мы тоже за то, чтобы отделять так называемое общественное движение студенчества от проказ золотой молодежи. Я понимаю, что вам, Борис Вальдемарович, не удалось избежать болезней вашего возраста и, так сказать, захотелось перебеситься. Но игрища великосветских петиметров требуют средств. Притом немалых. Ваши же обстоятельства отнюдь не таковы. По рождению и благосостоянию вам, очевидно, трудно было угнаться за товарищами, с которыми вы водили дружбу?

Борис промолчал.

— Откуда же вы доставали деньги на удовольствия? — вел свою линию полковник. — Шампанское? Барышни? Ипподром?

— Не знаю, ваше высокоблагородие.

— Это не ответ, милостивый государь! — резко отрубил офицер и вкрадчиво спросил: — Быть может, вы просто не желаете ответить на мой вопрос? По закону, господин Сталбе, вы имеете такое право.

— Мне и вправду затруднительно отвечать, поскольку никаких особых трат я себе не позволял. Все больше по пустячкам. Скромные студенческие пирушки…

— Выходит, вы сами на себя наговаривали? — Полковник надавил пружинный звонок.

Из боковой задрапированной двери неслышно возник грузный, высокий мужчина с удивительно знакомым лицом. Напрягаясь до тошноты, Борис силился вспомнить, где он встречал этого человека с пятном на лбу и крохотными усиками. Но ничего не складывалось в темном провале памяти, где бледные стеклышки разбитого калейдоскопа никак не закреплялись в мало-мальски симметричный узор. Зато перед глазами мелькала какая-то налитая светом хрустальная разгранка, а в ушах то вспыхивал, то пропадал разухабистый дикий мотив: