Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

3) с тем, что он быть должен как существо нравственное, и

4) с тем, для чего он предназначен как существо бессмертное».

Дальше подробно развиты были все идеи, способы их подачи, сведения, материал…

Ну а что маленький ученик, мальчонка-наследник? Свидетельствуют, что обладал он нежным сердцем, «нежным душевным строем», любил учителя и полон был лучших намерений. И в ученье не давали царскому сыну поблажек, распорядок дня у него был почище казарменного:

6 часов утра — подъем;

7-9, 10–12, 1–3, 4–5 — занятия с учителями;

5-6 — чтение;

6-8 вечера — самостоятельные занятия;

8-9 вечера — гимнастика;

9 часов вечера — отход ко сну.

Воспитателем у царевича остался, несмотря на возражения Жуковского, суровый военный Мёрдер, а по вечерам отец играл с мальчиком в солдатики, давая ему военные наставления. Император видел, что ни то, ни другое не по душе благодушному поэту-наставнику, но он знал, что на троне война может сгодиться не меньше поэзии. К тому же сам он любил солдатиков больше, чем все книги на свете. В результате мальчик рос не только чувствительным, но и сильным, бесстрашным. Как бывало в Благородном пансионе, Жуковский побуждал его к ведению дневника и осмыслению своих поступков. Сохранились трогательные записи десятилетнего воспитанника:

«…1 генваря 1828 г.

Начал Новый год беседой с г. Павским.

Г. Жуковский подарил мне картину, представляющую отрочество Александра Невского. Желал бы следовать его примеру, тогда исполнилось бы сказанное мне г. Павским».

Г. Павский был приглашен Жуковским в качестве религиозного наставника царевича, и был он человеком незаурядным…

А вот еще две дневниковые записи:

«9 генваря, понедельник.

Поутру писал под диктовку у г. Жилля, он был мной доволен. Г. Жуковский дал мне первый урок, мы с ним прошли вкратце, что мы учили. Он меня спрашивал, для чего нас Бог сотворил, и в какой возраст я теперь взошел, для чего я должен учиться и т. д.».

«11 генваря 1829 г., пятница.

Поутру занимался географией и польским языком, потом проходил русскую грамматику. Я был невнимателен, и мне написали хорошо, а я заплакал, ибо не мог иметь отлично за всю неделю, но Василий Андреевич доставил мне случай загладить мою ошибку, и вечером я повторил то, что я поутру не знал, и загладил мою ошибку».

Надо сказать, что в подготовительном «Плане занятий» Жуковский счел нужным высказать свои суждения о долге и назначении монарха, ибо в их духе он собирался вести преподавание. О суждениях этих можно было бы сказать по-пушкински: «истину царям с улыбкой…» Впрочем, в случае Жуковского даже и без улыбки, а с величайшей серьезностью:

«Уважай закон и научи уважать его своим примером: закон, пренебрегаемый Царем, не будет храним и народом. Люби и распространяй просвещение: оно — сильнейшая подпора благонамеренной власти: народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, — но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение: оно часто бывает просветителем Монарха…

…мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного Государя. Люби свободу, то есть правосудие, ибо в нем и милосердие Царей и свобода народов; свобода и порядок — одно и то же; любовь Царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных. Владычествуй не силою, а порядком: истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа… Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения. Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви к Царю…»

Такое вот наставление для Монархов преподнес сын турчанки-рабыни императорскому двору…

Подготовка к обучению Наследника отняла у Жуковского много сил, и когда подошло время начинать курс, ясно стало, что сперва надо ему отдохнуть и серьезно заняться своим здоровьем. Лечились тогда люди не бедные за границей — на немецких, швейцарских или французских курортах. Жуковский отправился на воды в немецкий Эмс. Там и произошло у него знакомство, которому суждено было сыграть важную роль в этой второй половине его жизни.

12 мая 1826 года он тронулся в путь морем из Кронштадта — на Запад. Навстречу судьбе…

В углу трактирной залы послышался внезапный стук, потом заскрипел стул. Хозяин Шольц поднял голову. Ничего страшного — упала трость. Потом, наверное, русский господин сдвинулся на стуле. Нет, все-таки что-то случилось, потому что русский теперь не смотрел в газету, а глядел прямо перед собой, будто и не видя. Снова заскрипел стул под тяжелым его телом: русский долго возился, наконец вытащил из кармана платок, вытер глаза. Хозяин поторопился принести заказанный кофей. Поставил его осторожно на столик рядом с газетой, потом поднял с полу трость, положил рядом на стул. Русский господин все еще смотрел перед собой невидящим взглядом. Не сказал ни слова. Было на него не похоже, на редкость любезный и добрый господин: никогда не считает мелочи, не скажет грубого слова, смотрит всегда приветливо, и главное — не сверху вниз, а вровень, это герр Шольц научился чувствовать давно, еще когда не был хозяином трактира, а только подметал в нем полы, колол дрова и носил угли. Полы он, впрочем, и теперь подметал сам, но давно уже был хозяином, имел хороших постояльцев и мог бы сам просидеть весь день с газетой и кофеем, так что взгляд он всегда чувствовал и понимал, а этот вот большой и важный господин никогда не глядел сверху, он словно бы, напротив, всеми силами избегал этого, потому, наверное, вставая в рост, и нагибал голову, точно хотел бодаться…

Хозяин помедлил у его столика, сказал: «Битте шон», вернулся к своим делам, а любезный русский господин снова ничего не ответил, зашелестел газетой, долго возился со своим платком, утирал глаза, сморкался, а потом вдруг исчез с глаз… Хлопнула входная дверь — значит, ушел не простившись. Что-нибудь, наверное, случилось. Непременно что-нибудь случилось, у богатых людей тоже бывают беды, может, даже беда пришла из газеты — утром он был веселым, этот русский господин, пошутил с Кэтхен, сказал Шольцу про погоду. Хозяин подошел к столику забрать непочатый кофей и нагнулся над газетой — буквы были чужие и непонятные, похожие на кресла и ширмочки: русские буквы. Зачем читать по-русски, если они все так понятно говорят по-немецки и вдобавок знают еще французский, зачем им мучиться с трудным языком, когда есть полегче? Иногда они называли Шольца по-своему: трактир-тш-тч-ик, и он всегда удивлялся, как это можно образованному человеку произнести такое слово?..