Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

В прошлую зиму к отцу приезжал человек из Дерпта, и он рассказывал много разных историй. Там были прекрасные истории — как в книжке «Добрые сказки», как в романах. Вот хотя бы эта. Нищий сидел на углу улицы на снегу — голодный, безногий (если бы папа остался безногим, он бы не мог гулять — я бы его возила тогда). Проходил Он. Он дал нищему десять марок и прошел. Потом Он передумал, вернулся и дал нищему двадцать марок. Позже вернулся снова, чтоб отдать последнее, но нищего уже не было, потому что он подумал: «Странный какой-то человек, надо уползать, пока не отняли деньги…»

А вот эта юная женщина, которая умерла, — Его Беатриче, Его Лаура. Как в стихах у Петрарки — «От Индии до Мавра в полдень знойный где тень найду, скиталец беспокойный… Все смерть взяла». Он шел на любую муку для нее. Даже на муку ревности. Он победил ревность. Она, Лизхен, тоже не будет ревновать…

Лизхен потянула ко рту чубук длинной трубки. Прикосновение было приятно ее пересохшим губам. «Я учусь курить», — лукаво сказала она себе. «Это поцелуй, а поцелуй — смертный грех», — сказал голос матери. Лизхен обернулась к двери, покрывшись краской стыда. Но в дверях никого не было. «Ну и пусть», — сказала она упрямо, полураскрыла губки…

Она спохватилась — ждут, пошла вниз… Они ничего не знают, ничего не понимают, значит, ничего не заметят — только не нужно смотреть в Его сторону, просто обойти вокруг стола и протянуть Ему трубку, не глядя…

В дверях столовой она остановилась, услышав Его голос:

— Я прошел нынче дорогой, где бродила Юлия…

Щеки ее вспыхнули жаром. Юлия! Он догадался обо всем! Ведь это она Юлия!

— Дорожка эта отмечена в памяти Руссо и Байрона, — продолжал Он. — Однако Руссо совершенно как будто не наблюдал красоту этой природы и не дал ей описания, так что Байрон мне вспоминается чаще…

(«Нет, ни о чем не догадался, ничего не заметил. Не хочет ничего замечать».)

— Я видел его имя, им самим нацарапанное на столбе. Видел дом, в котором он жил и откуда ездил в Шильон…

Жуковский замолчал. Все взглянули теперь на нее, заметив ее растерянность.

— Отчего так долго? — спросила фрау Рейтерн.

Лизхен подняла на Жуковского взгляд, полный мольбы, и, конечно, Он пришел на помощь (разве может Он не прийти на помощь?).

— У меня в комнате легко не отыщешь какую-нибудь вещь, — сказал Он. — Такой беспорядок… Я ведь сам навожу порядок, как могу…

(У Него такой замечательный порядок, все разложено по местам и чистота, не то что у папы, но Он видит ее трудности и хочет ее выручить.)

Лизхен преодолела расстояние от двери до стола, ни на кого не глядя, обошла стол, присела, протянула ему трубку:

— Битте шон! Силь ву пле.

— Мерси бьен, ма петит… Так вот, Байрон…

— Можно подавать кофе? — спросила фрау Рейтерн. — А детям — пора спать.

Жалостливый Рейтерн, справившись с часами, сказал:

— Четверть часа еще можно, правда?

Жуковский тоже достал часы, но не считал возможным вмешиваться, сказал только:

— Ваши часы идут верно, мой друг.

И дети остались еще. Лизхен не понимала больше, о чем они говорят. Она слышала только Его голос. И она знала, что все, что Он скажет, будет и умно и благородно. Там, в Петербурге, все это говорится высочайшему из учеников, она же скромная дочка однорукого художника. А может быть, она дочь рыбака… Утром она видела, как Он следит за работой рыболовов на озере: за их лодками тянулись, играя, серебристые струи следа. Может, Он мечтал о дочери рыбака, не зная, что это она, Лизхен, и есть простая рыбачка. Или Ему грезилась принцесса, и Он не догадывался, что она стоит сзади, спрятавшись в занавесках гостиной, и наблюдает за Ним, что она и есть принцесса, только никто не догадывается, — принцесса Елизавета фон… Фон что? Фон Виллинсгаузен…

— Поэзия — это откровение, которое пришло к человеку и облагородило здешний свет, прибавив к нему вечность, — сказал Жуковский. — Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь. Вот этой поверки Байронова поэзия не выдерживает…

— Теперь все. Прощайтесь, — сказала фрау Рейтерн.

Жуковский видел страдание детей. День окончен, больше уже сегодня не будет ничего. В детстве каждый раз переживаешь это, как впоследствии старость, как предвестие конца.

— У меня есть для вас подарки, — сказал он детям, — каждый из вас получит вот такой красивый альбомчик… — Жуковский грузно возился, наклонясь к своей сумке.

Глаза Лизхен наполнились слезами.

— Вот, — сказал он, — и тебе, и тебе, Мия, и тебе, малыш…

Лизхен отерла слезу. Он даже не назвал ее по имени, все пропало, все кончено — Он не узнает никогда, и она умрет, ничего не сказав. Да, да, она умрет совсем молодой.

— Вы можете нарисовать там горы. А можете записать стишок.

Рисовать — это самое прекрасное занятие на свете. Может, Он знал, как любит она рисовать, и оттого сделал такой подарок — не дарил противных кукол с соломенными волосами. Может, Он все-таки знает…

— Теперь все, — сказала фрау Рейтерн. — Аллее!

И свет дня померк.

«Еще один день жизни, — подумал Жуковский, — и жизнь короткая, как день. Милые дети… Никогда у меня уже не будет своих детей. Старость как вечер. И скоро пора на покой… Дерпт. Петербургская дорога. Слева от дороги ограда. Там уготовленная мне постель и вечная наша квартира. Близ Маши».

Утром он в первый раз увидел в саду под деревьями снег, который растревожил ему сердце, напомнил Муратово, Белёв, Москву… К полудню снег растаял и солнышко припекало не хуже летнего, рдели цветы, но воздух был зимний, остуженный, стекавший с заснеженных гор. Он был густой, этот воздух, — глотай его маленькими глотками, как воду из ледяного родника в белёвском овраге, или пей взахлеб. Снег был несродствен кроткому здешнему климату, волшебному этому уголку старой Европы. Жуковский нежился в саду, в удобном кресле под яблоней, набрасывая в альбоме очертания Мельерских утесов, видимых из его уголка.

По Симплонской дороге прогрохотала повозка — в сторону Монтрё, а может, и дальше ушла — на перевал. Там, близ перевала, валяется брошенная за ненужностью большая мраморная колонна — везли во дни славы Наполеоновой в Милан, чтобы воздвигнуть триумфальную арку императору, но дни его славы безвременно минули, и валяется у дороги одинокий сей памятник тщете человеческой…

Медленно, как мед, сочилось сладостное время. Время утекало, и грусть заполняла сердце, и не было полноты счастья, безмятежного наслаждения ясностью прекрасного зимнего дня на берегу озера в жемчужном кольце гор. Прекрасно лишь то, чего нет, говорил Руссо, бродивший по этим тропам. Отчего же в минуту тревожно-живого чувства стремишься не к тому, что здесь, пред тобой, а к чему-то лучшему, тайному и далекому, что существует для одной лишь твоей души? Да, невольная эта грусть говорит нам о том, что прекрасное здесь не дома, что оно мимолетный гость, мимо пролетающий благовеститель лучшего. Эта грусть — темная память об утраченном рае. Она воздействует на душу твою в одно мгновение слиянным воспоминанием обо всем прекрасном, что было у тебя в прошедшем, тайным ожиданием лучшего в будущем…